Размахивая руками, словно стрелками семафора, я осторожно побрела по воде, добралась до илистого берега. Схватившись за длинные стебли, я смогла взобраться на набережную — невысокую земляную насыпь, поднимающуюся между рекой и прилегающим полем.

Я присела перевести дух и вытереть грязь с ног пучком дикой травы, росшей вокруг изгороди. Где-то недалеко пела овсянка. Внезапно она умолкла. Я прислушалась, но до меня доносился только отдаленный шум — работали машины на ферме.

Надев носки и туфли, я отряхнулась и пошла вдоль изгороди, которая на первый взгляд казалась непреодолимым переплетением колючек ежевики. Затем, когда я уже была на грани того, чтобы повернуть и пойти обратно по своим следам, я нашла его — узкий проход в зарослях, практически щель, на самом деле. Я пролезла сквозь него и оказалась по другую сторону изгороди.

В нескольких ярдах что-то торчало из травы. Я осторожно приблизилась, волосы на загривке поднялись от первобытного волнения.

Это было надгробие, на нем грубо нацарапано имя Гренвиля Твайнинга.

На покосившемся основании надгробия было единственное слово: Vale!

Vale! — то самое слово, которое мистер Твайнинг прокричал с крыши башни! Слово, которое Гораций Бонепенни выдохнул мне в лицо, умирая.

На меня нахлынуло волной: умирающее сознание Бонепенни хотело исповедаться в убийстве мистера Твайнинга, и судьба даровала ему лишь одно слово, которым он мог это сделать. Услышав его признание, я стала единственным живым человеком, способным связать обе смерти. Не считая Боба Стэнли. Моего мистера Пембертона.

При этой мысли по позвоночнику пробежала дрожь.

На могильном камне мистера Твайнинга не были указаны даты, как будто тот, кто похоронил его, хотел предать забвению его историю. Даффи читала нам истории о том, что самоубийц хоронят за пределами церковных кладбищ или на перекрестках, но я не особенно верила, считая это екклезиастскими байками старушек. Все же я не могла не думать о том, что мистер Твайнинг лежит под моими ногами, плотно завернутый в накидку магистра, словно Дракула.

Но мантия, которую я нашла в тайнике на крыше Энсон-Хауса, — которая теперь хранилась в полиции, не принадлежала мистеру Твайнингу. Отец ясно сказал, что мистер Твайнинг был одет в мантию, когда упал. То же самое говорил и Тоби Лонсдейл, давая интервью «Хроникам Хинли».

Могли они оба ошибаться? Отец предположил в конце концов, что его могло ослепить солнце. Что еще он мне говорил?

Я припомнила его точные слова, которыми он описал мистера Твайнинга, стоявшего на парапете:

«Все его тело, казалось, засветилось, — говорил отец, — волосы, выбившиеся из-под шляпы, были словно чеканный медный диск на фоне восходящего солнца, словно нимб святого в иллюстрированной книге».

И тут я все поняла, осознание правды нахлынуло на меня волной тошноты: там, на стене, был Гораций Бонепенни. Гораций Бонепенни с пылающими рыжими волосами, Гораций Бонепенни — актер, Гораций Бонепенни — фокусник.

Это все была искусно спланированная иллюзия!

Мисс Маунтджой была права. Он на самом деле убилее дядю.

Он и его сообщник Боб Стэнли, должно быть, заманили мистера Твайнинга на крышу башни, вероятнее всего, обещанием вернуть украденную марку, которую они там прятали.

Отец рассказал мне о выдающихся математических способностях Бонепенни; шныряя по крыше, наверняка он так же хорошо изучил черепицы, как собственную комнату.

Когда мистер Твайнинг пригрозил разоблачить их, они убили его, наверное, ударив по голове кирпичом. После такого падения смертельный удар было бы уже не обнаружить. А затем они имитировали самоубийство — каждая деталь была спланирована хладнокровно. Возможно, они даже отрепетировали.

На камни упал мистер Твайнинг, но на парапете в лучах утреннего солнца стоял Бонепенни, и Бонепенни в позаимствованной конфедератке и мантии кричал мальчикам во дворе: «Vale! Vale!»— слово, подразумевавшее только самоубийство.

Сделав это, он нырнул за парапет, а Стэнли в этот самый момент бросил тело сквозь дренажное отверстие в крыше. Ослепленному солнцем очевидцу на земле показалось, что старик рухнул прямо вниз. На самом деле это не что иное, как «Воскрешение Чанг Фу», поставленное на большей сцене: изумленные глаза и все такое.

Насколько ошеломляюще убедительным это было!

И все эти годы отец верил, что это его молчание стало причиной самоубийства мистера Твайнинга, что это он ответственен за смерть старика! Какая страшная ноша, как ужасно!

Тридцать лет, пока я не обнаружила улики под черепицей Энсон-Хауса, никто даже не подозревал, что это было убийство.

Я протянула руку и прикоснулась к надгробию мистера Твайнинга, чтобы успокоиться.

— Вижу, ты нашла его, — сказал кто-то за моей спиной, и от этого голоса моя кровь заледенела.

Я резко обернулась и оказалась лицом к лицу с Фрэнком Пембертоном.

Когда в романе или в кино герой встречается лицом к лицу с убийцей, первые слова преступника всегда сочатся угрозой и часто цитатами из Шекспира.

«Ну-ну, — обычно шипит он. — Путешествие заканчивается встречей влюбленных». Или: «Говорят, что умные и молодые долго не живут».

Но Фрэнк Пембертон не сказал ничего такого, вернее, сказал противоположное.

— Привет, Флавия, — произнес он с кривой ухмылкой. — Приятно встретить тебя здесь.

Моя кровь пульсировала, и краснота разливалась по лицу, которое, несмотря на прохладу, сразу стало горячим, как сковородка.

Одна мысль крутилась у меня в мозгу: нельзя проболтаться. Нельзя проболтаться… Нельзя дать понять, что я знаю, что он Боб Стэнли.

— Привет, — сказала я, надеясь, что голос не дрожит. — Как вам понравилась гробница?

Я тут же поняла, что никого не обманула, кроме себя. Он наблюдал за мной, как кот за канарейкой, когда они остаются одни дома.

— Гробница? А-а! Конфетка из белого мрамора, — ответил он. — Очень похоже на миндальный марципан, но больше, естественно.

Я решила подыгрывать дальше, пока буду разрабатывать план.

— Полагаю, ваш издатель был доволен.

— Мой издатель? О да. Старик…

— Кваррингтон, — подсказала я.

— Да. Именно. Кваррингтон. Он был в экстазе.

Пембертон — я продолжала думать о нем как о Пембертоне — поставил на землю рюкзак и начал расстегивать кожаные застежки.

— Уфф, — сказал он. — Довольно жарко, не так ли?

Он снял пиджак, небрежно перекинул его через плечо и ткнул пальцем на могилу мистера Твайнинга.

— Откуда такой интерес?

— Он был школьным учителем моего отца, — ответила я.

— А-а! — Он сел и прислонился к основанию надгробия так небрежно, словно он был Льюисом Кэрроллом, а я Алисой на пикнике на реке Айзис. [61]

Что ему известно? — подумала я. Я ждала, чтобы он сделал первый шаг. Тем временем я могла подумать.

Я уже планировала побег. Смогу ли я обогнать его, пустившись наутек? Маловероятно. Если я направлюсь к реке, он догонит меня, не успею я добраться до середины. Если побегу в поля к ферме Малплакет, я с меньшей вероятностью найду там помощь, чем если побегу к Хай-стрит.

— Я слышал, что твой отец увлекается филателией, — неожиданно сказал он, равнодушно глядя в сторону фермы.

— Да, он собирает марки. Откуда вы узнали?

— Мой издатель — старик Кваррингтон — упомянул об этом сегодня утром в Незер-Итоне. Он думает попросить твоего отца написать историю некой загадочной почтовой марки, но не знает, как лучше подойти к нему. Я ничего не смог понять… Это выше моего понимания… Специальные термины… Предположил, что ему лучше поговорить с тобой.

Это была ложь, я сразу определила. Будучи искусной вруньей, я засекла верные признаки неправды, едва он успел ее произнести: чрезмерные подробности, отстраненная манера изложения и попытка подать все это в виде несерьезной сплетни.

— Это может стоить кучу денег, знаешь ли, — добавил он. — Старый Кваррингтон стал чертовски расточительным, с тех пор как женился на норвудских миллионах, но не проболтайся, что это я тебе рассказал. Я полагаю, твой отец не откажется от некоторого количества карманных денег, чтобы купить какую-нибудь новогвинейскую штуковину, не так ли? Должно быть, содержать место вроде Букшоу стоит кучу денег?