В таком контексте установленная Солженицыным словоформа «ВМЕСТЕ» перестает быть рядовым наречием, а приобретает характер некоего понятия, смысловой аллегории и символического знака. С этих позиций конструкция «ВМЕСТЕ» Солженицына есть блестящее достижение русского писателя, сделавшего эту банальную идиому динамическим зарядом, благодаря которому русское еврейство заискрилось не просто новой, но познавательно самой информативной гранью, «ВМЕСТЕ» стало экраном, где высветились, даже без помощи автора, посеянные его интуицией, сложнейшие и драматичные моменты совместной судьбы русской идеи и русского еврейства, избравшего своим мировоззрением особую форму сионизма. С позиции «ВМЕСТЕ» Солженицын не просто реанимировал русское еврейство как предмет изучения и тему дискуссии в новой исторической обстановке, но и предпослал сему объекту некоторые новые качественные черты, о которых немало говорилось ранее. Эта позиция оказалась настолько продуктивной, что позволила обнаружить в русском еврействе ряд характеристических параметров помимо авторских постижений, а сам автор обрел возможность достаточно свободно оперировать с исконно еврейскими понятиями и проблемами, типа — что есть еврей? Русский писатель высказывает суждения, глубинный смысл которых переливается через тематические рамки его монографии, а, возможно, и его авторского понимания, и касается общих начал еврейского вероучения. Так, Солженицын излагает: "Что Бог избрал для своего человеческого воплощения и, во всяком случае, для исходной проповеди именно эту нацию и уже потому она избранная, — этого не может отрицать христианин. «Распни, распни Его!» — то было всеобычное неизбежное ожесточение всякой темной фанатичной толпы против своего светлого пророка, — мы же всегда помним: Христос пришел почему-то к евреям, хотя рядом были ясноумные эллины, а подальше и всевластные римляне" (2002, ч. II, с. 18). Вне зависимости от возможной интерпретации солженицынского силлогизма, одно должно быть неоспоримым: тут нет места для вражды к евреям, но в порядке исторической объективности требуется иметь в виду, что Христос не «пришел» к евреям, а Христос вышел из евреев.
На начальных этапах формирования русского еврейства в качестве самостоятельного духовного слепка, когда евреи России, сбросив кагальный гнет и вырвавшись из талмудистского подземелья, устремились в русскую культуру, обогащаясь и обогащая, «хозяйское» чувство Солженицына было удовлетворено и своим острым взглядом он немало способствовал пониманию этого процесса, — уникального по своей динамической сущности явления истории русской культуры, суть которого раскрывается только в философском ракурсе, ибо в глубинной основе его положено верховенство индивидуального человеческого существа. А эта основа сама по себе также парадоксальна и иррациональна, поскольку в ней нашли свою спородненность древнееврейская мудрость Торы и новорожденная русская духовная философия. Солженицын, не обладая специальными философскими познаниями, прозревал эту уникальную ситуацию благодаря своей великолепной интуиции (по-еврейски — пророчески), а потому его отношение к евреям было благожелательным и очень чутким, оплодотворенным пониманием высокого духовного потенциала русского еврейства. Такова была еврейская сторона солженицынской конструкции «ВМЕСТЕ», воплощенной в своеобразном механизме сообщающихся сосудов.
Итак, солженицынская форма «ВМЕСТЕ» в его сочинении приобретает вид методологической нормы, которая сложилась в функционировании двух действующих элементов — русского и еврейского начал, а философски более конкретно: русской идеи и русского еврейства. Фабульная структура диатрибы Солженицына грубо также двусоставна: хотя в своей монографии Солженицын от начала до конца говорит только о евреях, но в одной части евреи осматриваются с еврейской стороны макета «ВМЕСТЕ», а в другой части евреи представлены с русской стороны фигуры «ВМЕСТЕ». Еврейская сторона воплощена А. И. Солженицыным в образ русского еврейства как момент русской истории, как составная часть русской культуры, и, наконец, как качественно самостоятельное образование, обладающее кентаврообразным субъектом-носителем. Именно еврейская сторона образует колоссальное PRO Александра Солженицына в еврейском вопросе. Но совсем иное и едва ли не противоположное обнаруживается на русской стороне. Понятно, что между этими сторонами отсутствует сюжетный барьер в трактате Солженицына, тем более что автор не замышлял подобной композиции своего творения, но довольно четкий рубеж между ними трассируется в методологической плоскости. Метод исторического исследования еврейской стороны у Солженицына идентичен творческому подходу в русской духовной школе и созвучен способу стихотворчества в еврейской Торе, то есть зиждется на примате индивидуально-личного фактора. В противовес этому с русской стороны евреи в России поданы Солженицыным в ином методическом обозрении, где примат составляет уже не личность, а коллектив себетождественных величин, вследствие чего модель «ВМЕСТЕ», монтируемая на столь разных фундаментальных опорах, выходит содержательно различна, а в некоторых видах и противостояща до того, что «русский» субстрат напоминает не «вместе», а «порознь».
Какова же не формально-умозрительная, а содержательно-функциональная методическая сущность русской стороны исследования А. И. Солженицына? Солженицын известен не только как творец, деятель в эстетической сфере современной русской культуры, но и как воитель за достоинство русских духовных ценностей во всех разделах эстетического творчества; собственно говоря, у Солженицына отсутствует подобное деление и все его творчество есть нераздельное служение русскому идолу. В своем подвижничестве Солженицын очень напоминает славянофильские декламации, но не в крайних формах И. С. Аксакова, а в более умеренных вещаниях родоначальника славянофильства князя В. Ф. Одоевского — весьма значимой фигуры в истории русского эстетизма. Если еврейская сторона питает свои духовные корни в палестинофильстве, то для русской стороны Солженицын негласно извлекает их из славянофильства, — и в этом состоит немаловажная, хоть и апокрифическая, заслуга русского писателя: для соблюдения автономности взаимодействующих национальных лиц при русско-еврейской сублимации культур, необходимо предопределяется самобытность родоначальных корней. Но Солженицын нарушает требуемую здесь пропорцию и монополизирует русский генетический параметр, только преступает общий методологический принцип об отсутствии абсолютно первичного и абсолютно вторичного: на роль абсолютно первичного Солженицын ставит русский фактор при русско-еврейском альянсе.
Народнический элемент, — а именно он образует основополагающий элемент в славянофильстве, — очень силен в творчестве Солженицына и даже там, где действующие индивидуальные персоны поставлены в эпицентр повествования («Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор»), в художественной идее содержится восхищение народным духом, что составляет, по выражению Солженицына, «крестьянский вопрос». Итак, главенство русского фактора в русско-еврейском консорциуме (со-товариществе) выводится Солженицыным в доминанцию народнического, то есть коллективного, качества. На этой основе Солженицыным ставится требование перед еврейскими представителями в русской культуре, в аспекте которого выпадает особое отношение к евреям, проживающим в России и «поселившемся» в русской культуре. В консолидированном, компактном виде данное отношениесоставляет субстрат русской стороны в его отличии от субстрата еврейской стороны, — если на еврейской стороне евреи не рассматривались врагами русскому сообществу, то для русской стороны этого оказывается недостаточным, в дополнение необходимо знать — были ли евреи «безраздельными друзьями». В этом искусственно усложненном содержании у Солженицына полагается суть требования к евреям (еврейского императива), где он убежденно вещает: «Не враги, нет, зачем же такая крайность, но — указывала русская сторона — безраздельные ли друзья? Трудность сближения и была та, что этим блистательным адвокатам, профессорам и врачам — как было не иметь преимущественных глубинных еврейских симпатий? Могли ли они чувствовать себя вполне без остатка русскими по духу? Из этого же истекал более сложный вопрос: могли ли интересы государственной России в полном объеме и глубине — стать для них сердечно близки? В одни и те же десятилетия: еврейский средний класс решительно переходил к секулярному образованию своих детей, и именно на русском языке, — и одновременно же: сильно развилась печатная культура на идише, которой раньше не было, и утвердился термин „идишизм“: оставлять евреев евреями, а не ассимилироваться» (2001, ч. 1, с, 454-455). Итак, Солженицын излагает свою позицию, реализовавшуюся из особого отношения к евреям, которое, в свою очередь, развилось из наличия a priori двух разделенных полюсов — «глубинные еврейские симпатии» и «интересы государственной России», — и разделенных таким образом, что между ними исключается механизм «пребывания» и «проникновения», а наличествует только подчинение -подчинение первых вторым. Главное требование в еврейском императиве, поставленным Солженицыным, — «чувствовать себя вполне без остатка русскими по духу», — само по себе «без остатка» ликвидирует автономность участников при взаимоотношении по типу национального лица, а разрушение данного способа русско-еврейского симбиоза не позволяет «оставлять евреев евреями».
