Удивительным образом смотрится сложившаяся ныне ситуация, где одновременно с диатрибой Солженицына появился ряд других изданий монографического вида с аналогичным содержанием, как бы создавая ренессанс темы русского еврейства: это прелестная двухтомная русско-еврейская антология «Быть евреем в России» под редакцией Н. Портновой; интереснейшее собрание «Евреи и русская революция», изданная О. В. Будницким; переиздана монументальная двухтомная «Книга о русском еврействе»; чудесная трехтомная история российских евреев, рассказанная Феликсом Канделем под названием «Книга времен и событий». К этому следует, видимо, упомянуть о профессиональном содружестве редакций «Гешарим» в Иерусалиме и «Мосты культуры» в Москве, что само по себе симптоматично в жанре русского еврейства. Каждое из этих изданий по особенному и со своей стороны обнажает черты развития русского еврейства, какие имеют значение для мирового еврейства в целом и истории Российского государства в частности. Последнее обстоятельство находится в центре аналитического интереса Александра Солженицына и, собственно, появление трактата на еврейскую тему именно этому и обязано. Русское еврейство в качестве самобытного элемента всемирного еврейского племени вовсе не является открытием Солженицына, а русский писатель напоминает о временах, когда русское еврейство, будучи неким общественным формированием в царской России сосредоточило, по мнению многих авторитетов, всю мощь и значение мирового еврейства и в таком качестве выступало составляющим моментом русской истории. Подобная постановка, — а именно этим сочинение Солженицына отмечает свою уникальность в воссоздании темы русского еврейства, — высвечивает некую особую грань во всегда актуальном многограннике еврейского вопроса.

«Мыслитель, на совести которого лежит будущее Европы, при всех планах, которые он составляет себе относительно этого будущего, будет считаться с евреями и с русскими как с наиболее надежными факторами в великой игре и борьбе сил».

Фридрих Ницше

«Никто, как еврей, не может понять, что значит быть соблазненным самим собой; ни у кого нет такой полноты задатков и такой полноты препятствий».

Мартин Бубер

Сочинение А. И. Солженицына «Двести лет вместе (I795-1995)» вонзилось в еврейскую тематику, как ракета в звездное небо, — внезапно и впечатляюще. Однако еврейский вопрос, не подвластный тривиальной методике, всегда иллюстрировал свою иррациональную природу всяческими абсурдами, парадоксами и казусами, и в данном случае оказался верен себе: в Израиле, который на нынешний момент является столицей всемирного еврейства и где сейчас сосредоточена значительная часть русского еврейства, сочинение А. И. Солженицына вызвало par excellence (преимущественно) отрицательную реакцию, доходящую до полного отвержения его содержательной идеи, а сам автор часто открытым текстом называется антисемитом, то бишь врагом евреев. При такой ситуации спонтанно рождается вопрошание: имеется ли первопричина у указанного ренессанса темы русского еврейства и может ли данное явление считаться ренессансомпри такой общественной реакции на работу А. И. Солженицына — стержневой опоре этого ренессанса?

При всех благоприятных и неблагоприятных обстоятельствах роль А. И. Солженицына как инициатора темы о русском еврействе в новых исторических условиях никак нельзя отрицать, ибо при серьезном подходе его дилогия побуждает к рассмотрению этой темы в ракурсе, о каком не подозревает сам автор, а точнее, не желает его видеть, и какой размещается в исторически новой проекции: русское еврейство как элемент в системе израильского государства, с реальной стороны, и русское еврейство как созидающий генератор в сионистском воззрении, куда оно влило очень много своих соков. Отношение к работе Солженицына поэтому объективно характеризует отношение к русскому еврейству в израильском обществе, к претензии русского еврейства на ту самобытную роль, какую оно исполняло в условиях царской России, когда русское еврейство, несмотря на все отягчающие обстоятельства и идиотизм русской действительности, смогло накопить столько духовных сил, что позволило ему стать передовым отрядом всемирного еврейства. В силу этих причин я вынужден обратиться к рассмотрению методологической стороны критики Солженицына, ибо, как будет показано в дальнейшем, отвержение солженицынского трактата по всем параметрам исходит прямым следствием из методического подхода и заранее определенный способ анализа позволяет израильской критике утрировать и фальсифицировать подлинные авторские намерения, не умея разделить в них зерна от плевел. Итак, критика израильской критики (и иже с ней) Солженицына вынужденно становится вводным разделом моей философской мессы.

Обвинительный вердикт в антисемитизме, который выносится израильской аналитикой русскому писателю, однако, не является адресным актом и персональной посылкой, — самое важное здесь заключено в том, что Солженицын органически вписывается в общее мероприятие по вынесению антисемитских приговоров всем великим русским писателем, а мишенью поставлена русская культура. В последующем изложении будут упомянуты только некоторые из субъектов критики (Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов, А. И. Куприн, В. В. Розанов), но и это оказалось достаточным, чтобы уяснить себе методику и механизм выявления антисемитского естества порицаемого субъекта. Направляющим рычагом этого механизма служит субъективизм, который, хотя и камуфлируется более или менее удачно под объективность фактообоснованного подхода, но содержит претензии не довода, а настроения. Такое настроение полно охарактеризовал В. А. Маклаков — личность весьма примечательная в поле русского еврейства. Яркий думский оратор, блестящий адвокат, он возвышался, как скала, о которую разбивались антисемитские волны: в деле Бейлиса, где Маклаков вел защиту Менделя Бейлиса и выиграл процесс, и в диспуте на еврейскую тему, где убедительно парировал выпады самого умного и наиболее сильного из российских антисемитов — В. В. Шульгина. Маклаков писал в письме по ходу этого эпистолярного диспута: «Но и в семитическом, в еврейском лагере есть тоже категория людей, которые меня раздражают и с которыми спорить я не могу} это все те люди, которые приходят в искреннее негодование при малейшем нападке на евреев, которые видят оскорбление их национальности в предпочтении нами своей собственной, которые засчитывают в разряд антисемита всех тех, кто не разделяет их мнения о себе, а всякого антисемита считают погромщиком. Пусть это настроение создалось исторически на почве многовековых несправедливостей, которыми еврейство было окружено. Когда я вижу эту претензию, еврейский агрессивный национализм, в моих глазах вполне оправданный их историей и культурой и талантом, но который я не могу переварить, когда его навязывают другим, то я испытываю такое же негодующее чувство, когда говорю с неискренним антисемитом» (цитируется по В, В. Шульгину, 1999, с. 416). Установленный посредством такого настроения антисемитизм у творцов русской литературы делает русскую изящную словесность в классическом выражении только антисемитской и никакой другой, равно как и русскую культуру, которая в исторической действительности была для русского еврейства судьбой, болью и роком. Однако, как будет показано в дальнейшем изложении, не только настроение руководит симпатиями и антипатиями израильских критиков, а само это настроение побуждается сознательной и даже наукообразной позицией, обладающей серьезной претензией на историческое обоснование.