Это незнание и есть великая загадка духовности, болезненная тайна того, как самодержавная и самонравная личность, в полной мере ощущая себя «особой формой бесконечного содержания» (Вл. Соловьев), видит свою жизненную необходимость в добровольном слиянии с другими духами, в формировании особого коллектива — духовности. Когнитивная мистерия духовности заложена в том, что она вбирает в себя в качестве динамических особенностей все опровержения рациональных сущностных показателей коллектива per se (само по себе): она не есть сумма единичностей, но она формирует единичность, создавая единичный дух; она одновременно творит связь между индивидуальными духами; будучи родом, она не знает рационального вида, а являясь онтологическим видом, она не знает рационального рода. Если, по Флоренскому, имя всегда делает фамилию, но не всегда фамилия делает имя, то духовность всегда создает дух, как дух всегда выливается в духовность. Подобное понимание духовности в корне противоречит общепринятому субстанциальному, трактующему духовность в качестве специфического самочинного духовного соcтояния, как это подано в «Современном философском словаре» (1998): «Духовность — 1) нематериальность, бесплотность; 2) одухотворенность; наполненность духом творчества, творящим духом; 3) процесс гармонического развития духовных способностей человека». Отсутствие универсальной дефиниции духовности обязано тому, что каждый индивид обладает своим собственным определением духовности и каждое определение истинно; ложная дефиниция духовности — это отсутствие таковой, только бездуховность. В обиходе «бездуховность» означает «без духа», а может означать и «без духовности», но обе идиомы ложны: как нет людей «без духа», так не существует личности «без духовности», — в слове «бездуховность» лингвистическая строгость требует замены отрицающего предлога «без» на наречие «мало». А если духовность обнаруживает себя в наличии, то она не может быть «плохой» или «хорошей», «сильной» или «слабой», — она суть такая, какая есть. Итак, концептуальные свойства духовности в первом приближении имеют себя, во-первых, как подлинность во множестве, и во-вторых, бездуховность как деградация духовности.
Широкое употребление «духовности» во всех возможных ракурсах, однако, показывает, что тут мысль обретается, в подавляющем большинстве, в узких рамках рационального прокрустова ложа. Образцом этого последнего может служить тот же «Современный философский словарь» (I998), который в статье «Духовность» декларирует: «Критико-аналитическая оценка Д. исходит из Д. как пребывания в душе духа любого рода и из суждения, что духовность духовности рознь. Не всякий дух заслуживает полного доверия и выражает подлинную Полноту Бытия (Бог „и в ангелах Своих усматривает недостатки“ (Иов, 4:18)). Поэтому Д. бывает истинной, квазиистинной и ложной, доброй, нейтральной или злой. С этой т. зр. , неправомерно восхищаться „духовностью вообще“ оценивая ее исключительно положительно. Лучше быть бездуховным, нежели зло-духовным, т. е. одержимым злым духом». Итак, сугубо рационалистическое побуждение подвести духовность под единообразный корень и вывести ее универсальное определение, на деле сводится к актам классификации и расчленения духовности («истинной, квазиистиной» и прочая), что в совокупности подводит к тому же позитивному выводу, какой ранее был получен умозрительным путем: духовность непостижима для рационального способа мышления. Отсюда проистекает таинство духовности. (В противовес эпигонству советского философского словаря стоят смелые выпады Эдмунда Гуссерля, у которого удар не всегда соответствует замаху, но в данном случае он звучит однозначно: «Я совершенно серьезно полагаю: объективной науки о духе, объективного учения о душе — объективного в том смысле, что оно считает души и сообщества личностей существующими внутри пространство-временных форм, — никогда не было и никогда не будет» (2000, с. 663). Однако, отвергая основы классического рационализма, Гуссерль сохраняет само понятие «рационализм» за другого типа воззрениями, — красноречивое свидетельство, как страшно европейским мыслителям полностью отказаться от ratio, из которого они генетически взошли; этот удел выпал на долю русским духовникам).
Рациональная непостижимость духовности делает допустимой использование для практического удобства несовершенных определений и из всех несовершенных дефиниций духовности наиболее совершенной мне кажется следующая: духовность есть то, что нуждается во всем, и в чем нуждаются все. Этот тезис привлекателен своей дуаличностью, диалектически сочленяя разнородные противоположности. Если момент того, «что нуждается во всем», опосредует собой вселенский, космический фактор, то тот, «в чем нуждаются все», определяется только через пространственно-временную координацию, ибо всех никогда не интересует всев мире, но только собственная бытийная данность, а всем в мире интересуется Я — отдельная личность; если первый момент фиксирует в духовности философскую всеобщность, то второй компонент выражает в духовности историческую конкретность (исторический опыт и историческое предание).
В собственно когнитивной плоскости эта условная дефиниция позволяет принимать духовность в качестве комплексного духовного образования коллективного типа, но индивидуального содержания. Это означает, что подлинная значимость духовности сосредоточена не в номинальном или субстанциальном положении, а в состоянии конкретного значения и обоснованной типизации (пример еврейская, русская, греческая и прочая духовности). Этот тезис был принят мной ранее при опознании русской духовности (трактат "Философия геологии, т. II. Антропософия), где место первого элемента изложенного дуализма заняла в русской среде нравственная философия Вл. Соловьева, а второго — географический материализм Г. В. Плеханова. В еврейском же мире история избавила меня от тяжкой и сложной необходимости доказывать реальность именно еврейского (иудейского), а не арамейского, моавитянского, ассирийского, египетского и прочая, типа; история воочию представила совершенно специфическую корпорацию духов, сплоченную в со-общность, которая насквозь пронзила историческую толпу человечества, — это и есть еврейская духовность per se, данная в ореоле следов и признаков самобытной духовной совокупности.
Обладая четкими эмпирическими контурами и отчетливой генеалогией, еврейская духовность, однако, зрится в отношении внутреннего содержания и имманентной структуры не менее, чем terra incognita, а философская месса, избравшая темой еврейскую духовность, мнится не торжествующей литургией, а скорее пионерским кличем. И причина полагается в том, что аналитика повсеместно воспринимает духовность как однородно-cубстанциальное средство собирания однотипных духов и не числит за ней иной динамики духовных движений. А между тем еврейское историческое предание сообщает о еще одном способе объединения еврейских духов, по виду, не имеющем отношения к духовности и действующем на протяжении всей земной истории евреев, — это еврейские слезы. Горе, невзгоды, беды всегда служили лучшим объединителем для народных масс и особенно это верно в отношении еврейского народа, где всяческие злосчастья стали исторической тенью народа, который первый в истории отверг рабство, но, тем не менее, еврейские слезы никогда не рассматривались в контексте духовности. А, будучи постоянно на виду и являясь по природе психофизиологическим актом, часто невротического типа, еврейские слезы тяготеют к более яркому и впечатляющему феномену, которому они всегда сопутствуют и которым они неизменно поглощаются, — еврейская кровь или гибель еврейских духов. Следовательно, эмпирические объединители, — еврейская кровь и еврейские слезы, — есть онтологическое выражение трагического состояния еврейского народа, чем еврейская история особо выделяется на фоне всемирной исторической летописи, будучи театром высочайшего трагического зрелища. Такова психологическая точка зрения, при которой еврейские слезы и еврейская кровь сочленены в историческую трагедию народа, только в некий коллективный измеритель исторической судьбы, имеющий опосредованное отношение к еврейской духовности.
