В наибольшей степени сложность, проблемность и парадоксальность антисемитской процедуры в русской эстетической среде сказалась на образе Ф. М. Достоевского. Великий русский романист, не стесняющийся в выражении еврейских антипатий, стал не только символической, но и установочной фигурой, обуславливающей отношение к классикам русской литературы в поле израильской аналитики. Презрение к евреям выражается у Достоевского прямым текстом, — к примеру, в романе «Братья Карамазовы» он описывает поездку Федора Павловича в Одессу: "Познакомился он сначала, по его собственным словам, «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами», а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но «и у евреев был принят». Эта и ей подобные фразы, взятые в качестве факта, то есть непреложной данности, ставят не столько персональную характеристику, сколько мерило для оценки, и каждый словооборот, где по смыслу может быть заподозрена антипатия к еврею, превращается в факт антисемитизма, а его носитель, как говорит В. А. Маклаков, в погромщика. А. Черняк с присущей ему безапелляционностью заявляет: «Прочно и доказательно сложилась оценка: великий писатель, тонкий психолог, глубокий знаток человеческой души, автор всемирно известных романов — убежденный антисемит!». Упоенный собственным настроением профессор А. Черняк не замечает разительного противоречия: как может "убежденный антисемит", то есть сознательный хулитель еврейской души, быть «тонким психологом» и «глубоким знатоком человеческой души», а уж если «тонкий психолог» и «глубокий знаток человеческой души» установил отвратное свойство еврейской души, то вправе ли вину за это возлагать на «автора всемирно известных романов»? Апофеоз своего упоения А. Черняк воплощает в категорический императив, сделавший антисемитизм изначально-коренным качеством Ф. М. Достоевского и как человека, и как писателя, и как философа: «Антисемитизм Достоевского — явление в его организме не местное, а диффузное, разлитое, оно пронизывает все его существо и измерению не подлежит». («Еврейский камертон» 25. 07. 2002) (Кстати, приведенные категоризмы А. Черняка, клеймящие антисемитизм Ф. М. Достоевского, взяты из его статьи, где нет ни единой «чистой цитаты» и ни одной «живой мысли», принадлежащей самому Достоевскому, — подобное ниспадение в элементарное очернительство есть неизбежная судьба методологии примитивного фактопочитания и верный признак предвзятого подхода). Таков исход рассмотрения творчества Ф. М. Достоевского с позиции антисемитского «или», то есть с одной стороны.
Но, как оказывается обязательным для русских духовников в этой проблеме, у Ф. М. Достоевского существует вторая сторона, а осмотренный с этой стороны еврейский вопрос так же, как и все у Достоевского, стал объектом мистического предощущения, и русский писатель изумлялся по поводу судьбы еврейского народа: «Тут не одно только самосохранение является главной причиной, а некоторая идея, движущая и влекущая, нечто такое мировое и глубинное, о чем, может быть, человечество еще не в силах произнести своего последнего слова». Эти слова Достоевский произнес тогда, когда русское еврейство только начало заявлять о своих потенциях на арене русской культуры и оно еще руководствовалось стратегией сохранения, но в нем уже зарождались импульсы развития (в последующем изложении выяснится судьбоносная роль коллизии сохранение-развитиееврейского духа для прогресса русского еврейства), а впервые этот прогресс был высказан в предчувствовании великого русского писателя. Непонимание этого важнейшего для русского еврейства обстоятельства застилает для израильских аналитиков смысл другого, не менее знаменательного, изречения Достоевского: «Я вовсе не враг евреев, и никогда им не был». Однако подобные фразеологизмы не претендуют на значение большее, чем только как факты второй стороны, отрицающие факты первой стороны, и сами по себе не обладают положительным знанием: Федор Достоевский филосемит в такой же мере, как и антисемит. Именно такой двойственностью отношение к евреям в русской среде отличается от однозначного, без примесей, антисемитизма в христианской Европе, доказательства чему будут даны в дальнейшем. Важно то, что сам антисемитизм, взятый в своей целостности, вовсе не однообразен, а распадается на функциональные разновидности.
Имя Ф. М. Достоевского занесено в русской культуре в особый список как уникальное явление не только потому, что он является гениальным писателем и психологом, но и потому, что был выдающимся философом. (Любопытно, что В. Г. Белинский, первый с восторгом отозвавшийся на появление «Бедных людей» и предрекший блистательную будущность Достоевскому, отметил, «… преобладающий характер его таланта — юмор», и если это верно, то верно и то, что юмор есть категория философская). В силу этой причины наиболее полные аналитические сводки и самые глубокие разрезы творений Достоевского принадлежат философам русской духовной школы (Вл. Соловьев, Л. Шестов о. С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, В. В. Розанов); глава «Легенда о великом инквизиторе» из романа «Братья Карамазовы» стала разделом русской духовной философии и в лице Ф. М. Достоевского русское идеалистическое воззрение имеет свой литературный лик и такой роскоши лишена западная философия. Эпитафия Достоевскому, составленная лидером русских духовников Вл. Соловьевым, выражает отношение к русскому писателю не только со стороны философии, но и всей русской культуры, куда устремилось русское еврейство в процессе самоусовершенствования при формировании идеологии «ВМЕСТЕ» (по А. И. Солженицыну). Соловьев излагал: "В том-то и заслуга, в том-то и все значение таких людей, как Достоевский, что они не преклоняются перед силой факта и не служат ей. Против этой грубой силы того, что существует, у них есть духовная сила веры в истину и добро — в то, что должно быть. Не искушаться видимым господством зла и не отрекаться ради него от невидимого добра — есть подвиг веры. В нем вся сила человека. Кто неспособен на этот подвиг, тот ничего не сделает и ничего не скажет человечеству. Люди факта живут чужою жизнью, но не они творят жизнь. Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, — они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем". Соловьевскую эпитафию Достоевскому о. Сергий Булгаков преобразил в литургию и изрек: "Поклонимся же и мы святыне человеческого страдания в лице нашего писателя, чело которого, вместе с лучом бессмертия, венчает самый высший венец, какого может удостоиться человек, венец терновый!… " (1993, т. 2, с. 239).
История русского еврейства, своеобразно поведанная Александром Солженицыным, повествует о том, что оно нашло дорогу и «поселилось» в русской культуре, а это означает, что оно приняло Федора Достоевского и антисемитские стенания писателя не помешали этому. Русской еврейство не могло поставить во главу угла гипертрофированный по рецепту А. Черняка антисемитизм Достоевского и оттолкнуть от себя русского писателя, ибо рисковало лишиться доступа в храм русской духовности, настолько много значит Достоевский для русской культуры. Однако главное, а заодно и парадоксальное для израильской аналитики, заключается в том, что критика Достоевского, а по количеству, интеллектуальному качеству и тщательности рефлексии, которой Достоевский превосходит всех русских писателей, уступая только Пушкину, не обнаруживает в его творческом арсенале даже признаков еврейской темы. Действительно, налицо антисемитские и противоеврейские пассажи Достоевского, но на его масштабные духовные постижения они не оказывали никакого влияния. Особенно показателен в этом плане блистательный аналитический экскурс, выполненный оригинальным и крупным представителем русского еврейства, известным философом Львом Шестовым (Львом Исааковичем Шварцманом), который обнаружил в творчестве Достоевского незнаемую до того «философию подпольного человека» — апофеоз «стихийного, безобразного и страшного», — но не нашел у него места для евреев, да и самих евреев тоже, какие по смыслу антисемитских фраз писателя должны быть носителями этого самого «безобразного и страшного». У еврея Л. Шестова не нашлось каких-либо оснований для предъявления упрека «антисемиту» Достоевскому, и даже наоборот: он с восторгом цитирует высказывание Фридриха Ницше: «Достоевский — это единственный психолог, у которого я мог кой-чему научиться; знакомство с ним я причисляю к прекраснейшим удачам моей жизни». Но и Ницше далеко не новичок в антисемитских делах, а его суровая отповедь А. Шопенгауэру и Р. Вагнеру говорит о том, что немецкому философу не чуждо было понимание еврейского достоинства.
