– Очень хорошо! – подбадривала меня она.

– «Я покажу тебе, как лилии цветут на берегах Италии…»{50}

– Там «цветут» или «растут»? – спросила она. – У меня нет сборника с этой балладой. Но я должна вспомнить. Хотя не важно, все равно хорошо. А мне всегда нравился ваш голос по радио.

– Вот как? Так вы слушали?

– Разумеется. Все вас слушали.

Она перестала подавать мне новые строчки, и я двинулся вперед самостоятельно. Можете представить, что тут началось. Я прочел «Берег Дувра»{51}, «Кубла Хан»{52}, «Западный ветер»{53}, «Дикие лебеди в Куле»{54}, «Гимн обреченной молодежи»{55}. Ну, может быть, не все эти стихи и не до конца.

– Вы даже запыхались, – сказала она и быстро закрыла мой рот своей маленькой ручкой. А потом ее лицо – или одна сторона ее лица – прижалось к моему.

– Мне пора идти, – сказала она. – Вот еще стихотворение напоследок. Я усложню задачу: прочту его не с самого начала.

– Никогда не слышал, – сказал я.

– Точно?

– Без сомнения. Вы выиграли.

Тут у меня возникли смутные подозрения. Она казалась рассеянной и немного сердитой. Я услышал крик гусей, пролетавших над больницей. В это время года, в начале осени, они только готовятся к полету: их перелеты с каждым днем становятся все длиннее, и однажды они улетят совсем. Я проснулся – и удивленный, и раздосадованный столь правдоподобным сном. Мне хотелось вернуться назад, в свой сон, и чтобы снова ее лицо коснулось моего. Ее щека – моей. Но сны нас не слушаются.

Когда с моих глаз сняли повязку, я вернулся домой и там попробовал найти те строчки, которые она прочла мне во сне. Пролистал пару антологий, но ничего не нашел. Тогда у меня возникло подозрение, что на самом деле эти строки были специально выдуманы во сне, чтобы сбить меня с толку.

Выдуманы? Но кем?

Позже, той же осенью, я перебирал книги и откладывал в сторону те, которые можно отнести на благотворительный базар. Вдруг из них выпал листочек пожелтевшей бумаги с какими-то карандашными строчками. Почерк был не мамин. Что он мог быть отцовским, мне даже не пришло в голову. Так чей же? Кто бы это ни был, он приписал в конце стихотворения имя автора. Уолтер де ла Мар. Заголовка нет. Про такого поэта я почти ничего не слышал, но стихотворение мне где-то уже встречалось. Только не в этой книге. Может, в антологии? Во всяком случае, эти слова хранились на полочке где-то в глубине моего сознания. Зачем? Для того чтобы они меня дразнили или чтобы меня дразнил некий призрак маленькой девочки, являющийся мне во снах?

Нельзя сказать, что эти стихи вогнали меня в тоску. Но каким-то странным образом они подкрепили решение, которое я уже принял к тому времени: не продавать дом, остаться здесь жить.

Здесь нечто произошло. В жизни человека бывает всего несколько мест – или всего одно, – где нечто произошло, а все остальные не в счет.

Конечно, я понимаю, что если бы встретил Нэнси где-нибудь – например, в торонтском метро – и мы сразу узнали бы друг друга по отметинам на лицах, то у нас получился бы неловкий и бессмысленный разговор с судорожным перечислением основных фактов наших биографий. Я увидел бы, что щека у нее почти нормальная. Или наоборот, что шрам очень заметен. Но в разговоре мы постарались бы это обойти. Наверное, мы заговорили бы о детях. Вообще о самочувствии. О внуках. О работе. Мне, скорее всего, не пришлось бы ей рассказывать, чем я занимался. Мы были бы сильно взволнованы, радушны и умирали бы от желания поскорей уйти.

Как вы думаете, изменила бы что-то такая встреча?

Возможные ответы: «Да, конечно», «Ненадолго», «Вовсе нет».

Мне и самой порой становится странно, как подумаю, насколько я стара. Помню времена, когда улицы нашего городка летом поливали водой, чтобы избавиться от пыли; когда девушки носили корсеты и платья, которые не падали, если их поставить на пол; когда совсем не умели лечить ни полиомиелит, ни белокровие. У больных полиомиелитом еще, бывало, наступало улучшение, хотя они и оставались калеками, а вот больным лейкозом просто прописывали постельный режим, и через несколько недель или месяцев угасания в атмосфере полной безнадежности они умирали.

Благодаря одному такому больному я получила первую в жизни работу: в тринадцать лет, на летних каникулах. Молодой мистер Крозье (Брюс) вернулся целым и невредимым с войны, где был летчиком-истребителем, поступил в университет на исторический факультет, окончил его, женился, а потом заболел лейкемией. Тогда они с женой решили вернуться в его родной дом, в котором жила его мачеха – старая миссис Крозье. А молодая миссис Крозье (Сильвия) дважды в неделю отправлялась преподавать на летних курсах в том же университете, где и познакомилась с мужем, – за сорок миль от дома. И они наняли меня ухаживать за молодым мистером Крозье, пока его жена на работе. Он лежал в постели в угловой спальне на втором этаже, с окном на улицу, и мог пока самостоятельно добираться до туалета. Так что я должна была только приносить воду, поднимать и опускать шторы и спрашивать, что ему угодно, когда он звонил в колокольчик, стоявший на тумбочке у кровати.

Обычно он просил передвинуть вентилятор. Легкое дуновение ветерка ему нравилось, но шум раздражал. Поэтому он хотел, чтобы я оставляла вентилятор на какое-то время в комнате, а потом выносила в коридор, но недалеко, возле открытой двери.

Когда моя мама об этом узнала, она поинтересовалась, а почему бы им не поместить больного внизу: там потолки наверняка повыше, и ему будет попрохладнее.

Я объяснила, что в доме нет спален на первом этаже.

– Ну и что? Господи боже мой, разве нельзя поставить там кровать? Временно?

Мама совсем не представляла себе порядки, установленные в этом доме старой миссис Крозье.

Старая миссис ходила с палкой. Во второй половине дня на лестнице раздавались ее зловещие шаги: она шла проведать пасынка. Когда я дежурила, это случалось только раз в день, но и когда меня там не было, вряд ли она навещала его чаще. В случае необходимости, впрочем, могла заглянуть еще раз вечером – перед сном. Но одна только мысль о том, что на первом этаже можно устроить временную спальню, привела бы ее в такое же бешенство, как предложение превратить гостиную в туалет. Он, к счастью, имелся внизу, за кухней, и я уверена, что если бы в доме был только один туалет, наверху, то она предпочла бы, невзирая на трудности, карабкаться на второй этаж, но ни за что не стала бы ничего перестраивать внизу.