— Мамочка, это не я ее привел, а она меня. Ее нельзя прогонять, она меня теперь будет везде водить, потому что я ничего не вижу.

— Боже мой! Джек! — кричит мать. — Алекс ослеп! Какая-то собака привела его домой!

— Кто, Алекс? Ослеп? — отвечает папаша из сортира. — Не болтай ерунду, как он может ослепнуть, когда даже не понимает, что нужно выключать за собой свет?

— Что произошло? — рыдает мать. — Как это случилось?

Ну, как-как? Известно как — связался с шиксами!

На следующий день Мендель мне все рассказал. Оказывается, после того как я убежал, Болтушка у него все-таки взяла в рот!

— Отсосала? — восклицаю я, не желая верить своим ушам.

— Как миленькая! Стоя на коленочках! А ты, дурачок, зачем убежал?

— Так она же антисемитка, она меня жидом обозвала! И потом, у меня щипало глаз, я думал, что вообще ослепну!

— Вот дурак! — говорит Мендель. Похоже, что он не знает, что такое антисемитизм. — А я ее трахнул два раза.

— Два раза? С гондоном?

— Какие гондоны?

— Так она же забеременеет! — кричу я.

— Ну и черт с ней, — говорит Мендель.

Вот это спокойствие! А я-то переживал — презервативы примерял, ерундовского сифилиса боялся! К мамочке убежал, из-за какого-то глаза! К молочку с печеньицем, в чистенькую кроватку, а тут у всех отсосали! На коленочках! О, Ба-ба-лу, я тебя умоляю, расскажи, как! Я все хочу знать! Расскажи еще раз! На коленях сосала? Не обманывай меня. Сама встала? Прямо губами или рукой? А зубками как, зубки ты чувствовал? Ты кончил ей в рот, а она что? Не выплюнула, не разоралась, как на меня? Захотела, чтобы ей кончили в рот? Проглотила? Вот это да! Сама его взяла или ты ей затолкал? На полу или на диване? Все-все говори! Она была голая? Без трусов, без лифчика? Ты сам их снимал, или она сама разделась? Расскажи про ее титьки, про соски, про ляжки! Она что, просто раздвинула их, как написано в книжках, или положила на плечи, как я видел во сне? У нее очень лохматая? Чем она у нее пахнет? А подушку вы клали под зад, как советуют в книжке, которую я нашел у родителей? А она тоже кончила? Как, как это было? Я даже не представляю, на что это похоже. Они что, стонут, из них тоже что-нибудь выливается? Я тебя умоляю, расскажи, мне это страшно интересно. Как она кончала, как?

Слушайте, я вам еще не рассказывал, как меня доставали письма моей Манки? Это какая-то фантастика, я имею в виду каллиграфию и орфографию! Они приводили меня в бешенство. Восьмилетние дети пишут лучше. Она не пользовалась ни прописными, ни запятыми. Буквы она рисовала печатные, огромные, корявые и расставляла их, не объединяя в слова, причем они, как плевки по стене, неудержимо сползали, чем дальше, тем ниже. Я помню, как мы в первом классе учились писать свои первые закорючки и потом с гордостью приносили домой тоненькие тетрадочки. О грамотности вообще говорить не приходится, потому что Йозеф (Йозеф К.[29]), она писала через Ё, счастье через Щ, а здесь начиналось с С и оканчивалось З. Я в первый раз чуть совсем не рехнулся и задумался о том, что можно делать с подружкой, которая в тридцать лет может написать в записке горничной: «Дарагая…»?

После того как я ее снял на углу Лексингтон-авеню, прошло целых два месяца, а мне все никак не определиться в своем отношении к ней. С одной стороны — желания и наслаждения, — я еще ни разу в жизни не был так увлечен женщиной, а с другой — откровенно ее презирал. Но после совместного уик-энда в Вермонте моя тихая настороженность к этой глянцевой фотомодели, к этой нимфоманке сомнительного происхождения была снесена прочь высоким приливом нежности и любви.

Сейчас я изучаю работу «Об унижении любовной жизни», я купил себе томик Фрейда и после возвращения из Европы каждый день читаю его перед сном в своей холодной холостяцкой постели. Я лежу, как мальчик, со спущенными пижамными штанами — Алекс в одной руке, книжка в другой, — тискаю себя, поглаживаю, открываю и закрываю, а сам все читаю, читаю, надеясь найти у Фрейда волшебное слово, которое избавит меня навсегда от того, что, как я теперь понимаю, называется фантазиями и фиксациями.

В этом эссе я наткнулся на выражение «потоки чувств» для «совершенно нормальной любовной жизни» (Нормальной! Что бы это значило?), для совершенно нормальной любовной жизни, говорит старик Фрейд, требуется, чтобы у нас в середине оба потока — нежный и чувственный — сливались, и с сожалением констатирует, что, как правило, этого не происходит. В результате, когда люди любят, «они не желают обладания, а когда желают, не могут любить»[30]

Интересно: должен ли я рассматривать себя как такой случай — один из многих? И, говоря напрямик, неужели страстное влечение Александра Портного погрязло в инцестуозных фантазиях? Что вы думаете об этом, доктор? Неужели моя мамочка навсегда определила мой «выбор объекта», и теперь у меня будет вставать, только если я презираю и ненавижу предмет своих желаний? Послушайте, может, этим и объясняется моя страсть к шиксам?

Если все так, то что же тогда произошло в Вермонте? Ведь в Вермонте барьер инцеста оказался полностью разрушенным — по крайней мере, мне так показалось, — дамбу прорвало, и страстное влечение смешалось с чистейшими, глубочайшими потоками нежности, о каких я в себе и не подозревал. Уверяю вас, меня посетило ощущение необычайного слияния. И она мне говорила, что чувствовала то же самое!

Впрочем, может, это просто осенние листья и огонь в камине смягчили наши сердца? Действительно ли мы испытывали настоящую нежность друг к другу, или это обаяние листопада и поэзии (О, Джон Китс!) наполнило обычную туристкую поездку ностальгией по простой осмысленной жизни? Были ли мы просто эротоманами в застиранных джинсах, колесившими во взятом напрокат автомобиле по Новой Англии и грезившими деревенской идиллией, или это как раз и была «нормальная любовная жизнь», которая открылась нам в эти несколько солнечных дней, проведенных в Вермонте?

Что мы делали в Вермонте? Мы передвигались, любовались и восторгались. Ах, гора! Ох, долина! Причем все это миленько освещалось солнцем и было засыпано желтыми листьями. Ах, дяденька что-то приколачивает на стенку! Ох, какая у нас машина! Действительно, мы прилетели в Ратленд и взяли напрокат двухместный открытый автомобиль. Представляете, настоящий кабриолет! Мне уже тридцать лет, но в кабриолете я до этого ни разу не сидел. А все потому, что у меня папаша — страховой агент, он мне объяснил, что ездить на таких машинах смертельно опасно. Кто, как не он, знает печальную статистику? Если вы врежетесь в кого-нибудь, или попадете на скорости в рытвину, или просто резко затормозите, то, уж будьте уверены, перелом основания черепа вам обеспечен. Стоит вам нажать на тормоз, как вы тут же пулей вылетаете через ветровое стекло и с хрустом втыкаетесь в асфальт книзу головой. Если очень повезет, то остаток жизни вы проведете в инвалидной коляске. А если перевернетесь на кабриолете, то вы — покойник. Шансов выжить в такой аварии просто не существует.

— Причем, — говорит папа, — это не детские страшилки, страховые компании ведут жесткую статистику, и если что-то утверждают, то это — факт.

— Алекс, — подхватывает мать, — пожалуйста, дай мне слово, что не будешь ездить в кабриолетах у себя в Огайо, а в остальном делай что хочешь, я тебя больше ни о чем не прошу! Обещай, что не станешь так рисковать жизнью, чтобы я могла спать спокойно в своей кровати эти четыре года.

— Мы тебя растили, Алекс, — продолжает папаша, совершенно обезумевший от неизбежности расставания со мной, — и мы не хотим тебя потерять. Немедленно обещай:

Первое — не ездить в открытых автомобилях.

Второе — найти Хауарда Шугармана, племянника Сильвии, он хороший мальчик, к тому же президент «Хиллел», пусть он тебе поможет.