В Мишеле порой пробуждается пуританин и тогда он считает, что нельзя склонять к дурному силой. В конечном счете эта фотография сделала доброе дело. Но вовсе не в мыслях о добром деле я, переходя от абзаца к абзацу, взглядывал на фотографию. В те минуты я знать не знал, почему смотрю на нее, почему мне понадобилось повесить огромную фотографию на стене. Наверно так бывает во всех роковых случаях жизни. Пожалуй, легкий, едва приметный трепет листьев на дереве ничуть меня не встревожил, я продолжал переводить начатую фразу и удачно ее закончил. Наши привычки, они – как огромный гербарий. В сущности, такой большой формат – восемьдесят на семьдесят – это уже напоминает киноэкран, где показывают, как на краю острова женщина беседует с мальчишкой и как над их головами покачиваются ветви с сухими листьями.

Но вот руки – это уже слишком! И забавно, что я только что перевел: «Donc, la seconde clй reside dans la nature intrinseque des difficultes que les societes…» [5], как вдруг увидел, что ладонь женщины осторожно – палец за пальцем – сжимается в кулак. В один миг от меня ничего не осталось, навсегда оборванная фраза, рухнувшая на пол машинка, заскрипевший от толчка стул, все затянулось сплошным туманом. Мальчик, пригнувшись, закрыл голову руками, как это делает обессиленный боксер, в ожидании последнего удара противника. Он поднял воротник куртки и еще больше стал похож на пленника, на идеальную жертву, которая сама потворствует катастрофе. Женщина что-то зашептала мальчику на ухо, ее пальцы разжались и стали медленно, обжигающе ласково поглаживать его щеку. Он слушал ее скорее настороженно, чем испуганно, пару раз заглянул через ее плечо, а она все говорила и говорила, что-то объясняя ему и заставляя смотреть туда, где – Мишель отлично знал об этом, – была машина и тот человек в серой шляпе, намеренно убранный им из кадра. Этот человек жил, отражался в глазах мальчишки и (теперь-то нет никакого сомнения!) в словах женщины, в ее руках, в том, что она оказалась здесь лишь в роли посредника. А потом, когда я увидел, как он подошел к ним, как глянул на них – руки в карманах, на лице то ли злость, то ли нетерпение – жестокий хозяин, что вот-вот свистнет разыгравшейся собаке, мне сразу стало понятно (если это вообще доступно пониманию), что могло произойти между ними, что должно было произойти, что непременно произошло бы, не появись я там совершенно случайно. Мой приход стал невольной помехой тому, что тогда затевалось, но теперь это все равно произойдет, теперь это уже происходит. И явь была куда страшнее, чем все, что рисовалось моему воображению: эта женщина, она пришла не по своей воле, она ласкала, распаляла, уговаривала не для собственной услады, не для того, чтобы увести этого взъерошенного ангелочка к себе и забавляться его робостью и нетерпением. Настоящий хозяин, плотоядно ухмыляясь, ждал своего часа, в уверенности, что все идет как надо. Не раз и не два бывало так, что вперед посылали женщину, которая цветистой нежностью способна оплести, связать руки очередным пленникам. Ну а дальше – все как на ладони: машина, дом, не тот, так этот, вино, эротические картинки, запоздалые слезы и ужас пробуждения. И я на сей раз ничего не мог поделать, решительно ничего. Оказалось, совсем зря понадеялся на эту фотографию, вот она перед глазами, и теперь мне мстят в открытую, мол, смотри, что сейчас будет. Подумаешь, сделана фотография, но с тех пор прошло немало времени, мы так далеки друг от друга, мальчишка наверняка уже совращен, слезы пролиты, а мне остались лишь эти горькие размышления. Мы поменялись вдруг местами: жили они, а не я, жили, двигались, решали, и там, где решение осуществлялось, было будущее, а я по эту сторону, в плену другого времени, в плену своей комнаты на пятом этаже и полного неведения насчет этих людей – кто они? белокурая женщина, мальчик и мужчина. И я всего лишь линза моей камеры, нечто застывшее, неспособное что-либо изменить. И какой жестокой и откровенной насмешкой над моим бессилием было все то, что решалось на моих глазах: я снова видел, как мальчик смотрел на этого набеленного паяца, и понимал, что он согласится, что его соблазнят деньгами или попросту обманут. Я знал, что мне теперь не крикнуть: – Беги! – не выручить этого парня, не сделать снова такую малость, как щелкнуть аппаратом и порушить разом это сооружение, скрепленное ароматом дорогих духов и слюной. Все по ту сторону шло к концу, и время как бы погрузилось в беспредельную тишину, совсем иную, чем в жизни. Все там выстраивалось, завершалось. По-моему, я крикнул, крикнул отчаянно, и в тот же миг понял, что иду прямо к ним, шаг, полшага, еще десять сантиметров, дерево плавно качало ветвями на переднем плане, темное пятно парапета вышло за кадр, лицо женщины, вроде бы испуганно обернувшейся ко мне, все увеличивалось, и тогда я чуть сдвинулся в сторону, нет, сдвинулся мой аппарат, а не я, и, не теряя из виду женщину, приблизился к мужчине, а он, растерянный и обозленный, смотрел черными провалами вместо глаз, смотрел так, словно хотел пригвоздить меня к чему-то в воздухе, и вот тут откуда-то вне фокуса, появилась большая птица и заслонила собой этого человека, а я, прислонившись к стене моей комнаты, почувствовал себя счастливым, потому что мальчишка удирал оттуда, мне удалось увидеть в самом фокусе, как он бежал, да не бежал, а уже взлетел над островом, подставляя лицо ветру, сумел попасть на мостки и вернуться в город. Во второй раз они упустили его, во второй раз я помог ему удрать и вернуться в свой шаткий рай. С перехваченным дыханием я остановился прямо перед теми двумя. Какой смысл делать что-то еще? Игра, по сути, уже закончена. В безжалостно срезанном кадре едва виднелось плечо женщины и прядь ее волос. Однако передо мной стоял мужчина и я видел, как дрожит его черный язык в приоткрытой яме рта. Медленно подняв руки, он протянул их к переднему плану, попал на миг в самый фокус, а потом сплошной глыбой закрыл все – и дерево, и остров, но мне уже не хотелось ничего видеть; закрыв глаза, я спрятал лицо в ладони и расплакался, как последний идиот.

Сейчас, да и все это время – ему нет начала и конца – плывет большое белое облако. Сейчас не о чем говорить, разве что об этом облаке, или о двух тучах или о небе, долгие часы – чистом, ясном, об этом чистом квадрате бумаги, пришпиленном к стене моей комнаты. Первое, что я увидел, открыв глаза и высушив пальцами слезы, это и было совершенно ясное небо, а потом уже облако, оно зашло слева и медленно, словно красуясь, проплывало вправо. А за ним – другое, но порой все – серое, все затянуто огромной тучей, и тогда разлетаются брызги дождя. Долгое время с квадрата идет дождь, словно слезы текут в меня, а не наоборот, но постепенно все проясняется, должно быть, от солнца, и снова выползают облака – одно, два, а то и три сразу. И еще голуби, а бывает, воробьи – один, другой.