Она перебила его:

– Симон – это не я… – торопливо, задыхаясь, говорила она, – я не убивала, ты ведь знаешь. Я потеряла голову прошлой ночью. О, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня.

Теперь ему стало легче.

– Ну, конечно. Я уже простил. Совсем простил. Это я и хотел тебе сказать. Ты беспокоилась немного, я понимаю…

– Беспокоилась? Немного? О, Симон!

– Поэтому мне и хотелось тебя увидеть. Все в порядке, старуха. Ты просто перепила вчера и расклеилась. Это естественно.

– Но, Симон! Я же могла убить тебя!

– Да нет, кого можно убить из твоей игрушки?

– А как же твоя нога! Ты, может быть, не сможешь ходить…

– Послушай, Джекки, не надо каркать. Скоро мы будем в Асуане, мне сделают рентген и вытащат из ноги пулю. Я снова буду здоров как огурчик.

Жаклина судорожно глотнула воздух, вдруг она бросилась через всю каюту и упала на колени у постели Симона, судорожно плача. Симон неловко гладил ее по голове. Он посмотрел на Пуаро, и тот, вздохнув, неохотно вышел из каюты, оставив Симона и Жаклину одних. Уходя он слышал невнятный шепот: «Ах, какая я гадина. Симон, Симон… Мне так стыдно!»

На палубе стояла Корнелия, облокотившись на перила.

– Это вы, мсье Пуаро, – начала она, обернувшись, – ужасно, такое страшное несчастье.

Пуаро посмотрел на небо.

– Когда светит солнце – луна не видна, – проговорил он, – но стоит закатиться солнцу, стоит солнцу скрыться…

– Простите? – сказала Корнелия, широко открыв рот.

– Я только сказал, мадемуазель, когда заходит солнце, мы видим луну. Вы со мной не согласны?

– Почему же, разумеется, согласна.

Однако она смотрела на него неуверенно. Пуаро усмехнулся.

– Я болтаю глупости, не обращайте внимания.

Он неторопливо направился в сторону кормы. Около первой каюты он помедлил. Оттуда доносился голос…

– Какая неблагодарность – после всего, что я для тебя сделала! Никакого сочувствия к несчастной матери! Никакого сочувствия к моим страданиям…

Пуаро плотно сжал челюсти. Он поднял руку и постучал. Настороженная тишина и затем голос миссис Оттерборн:

– Кто там?

– Мне нужна мадемуазель Розали.

Девушка показалась в дверях. Она выглядела измученной, темные круги под глазами, морщинки у рта.

– В чем дело? – спросила она грубо.

– Что вам угодно?

– Я хотел бы поговорить с вами, если вы согласитесь доставить мне это удовольствие.

Она еще больше помрачнела, глядя на него подозрительно.

– О чем?

– Прошу вас, мадемуазель.

Она вышла на палубу и закрыла за собой дверь.

– Ну.

Пуаро мягко взял ее под руку и повел вперед, на корму. Они прошли душевые и завернули за угол. Вся корма теперь принадлежала им, впереди простиралась широкая река. Пуаро облокотился на перила. Розали же стояла прямо и чопорно.

– Ну? – повторила она нетерпеливо.

– Мне необходимо задать вам несколько вопросов, мадемуазель, – начал он медленно, тщательно подбирая слова.

– Но я почти уверен: вы не захотите ответить ни на один из них.

– Тогда вы привели меня сюда напрасно.

Пуаро медленно водил пальцем но деревянному поручню.

– Вы, мадемуазель, привыкли нести свое бремя в одиночестве. Так можно надорваться. Напряжение станет вам не под силу. Мадемуазель, вам не под силу это бремя, вы недолго сможете жить в таком напряжении.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сказала Розали.

– Я говорю только о фактах, простых и страшных. Назовем вещи своими именами и сделаем это покороче. Ваша мать – алкоголик, мадемуазель.

Розали молчала. Впервые она растерялась. Она было открыла рот, но снова стиснула губы.

– Не нужно ничего говорить, мадемуазель. Я сам все скажу за вас. Еще в Асуане меня заинтересовали отношения между вами. Почти сразу мне стало ясно – вы самоотверженно оберегаете свою мать от чего-то, а этот ваш сарказм и непочтительность к ней не больше, чем маска. И от чего вы оберегаете ее, я понял гораздо раньше, чем встретил ее однажды утром настолько пьяной, что ошибиться было невозможно. Мне стало ясно – она устраивает пьяные оргии в одиночестве, а вы мужественно боретесь с пороком, с которым бороться трудно, почти невозможно. Ведь она, подобно всем пьяницам, научилась хитрить, добывать спиртное и прятать его от вас. Я бы нимало не удивился, узнав, что лишь вчера вечером вы раскрыли ее тайник. И, значит, вчера же, как только ваша мать уснула, вы опустошили тайник набросили бутылки со спиртным в воду.

– Он помолчал.

– Я ошибаюсь?

– Нет. Вы совершенно правы.

– Она заговорила, отчаянно, горько.

– Как глупо было молчать, но мне было стыдно, и я не хотела, чтобы все узнали! Ведь тогда бы все узнали. И потом, меня оскорбило такое нелепое подозрение… подозрение, будто я…

Пуаро закончил фразу за нее:

– Вам показалось оскорбительным подозрение в убийстве?

– Да, – и снова неудержимая исповедь, – я так отчаянно старалась скрыть ото всех… ведь она не виновата. Ее книги больше не покупают. Всем надоел ее дешевый секс, а она никак не может смириться, ей это кажется несправедливым. И вот она стала пить. Я долгое время не могла понять, почему она ведет себя так странно. Потом поняла, пыталась остановить ее. Какое-то время все шло нормально, но вдруг началось снова, и жуткие скандалы и ссоры с посторонними людьми. Ужасно, – она вздохнула.

– Мне приходится быть начеку, чтобы вовремя увести ее… И вот она возненавидела меня. Она во всем винит меня. Иногда я вижу это в ее глазах…

– Бедная девочка, – сказал Пуаро. Она резко повернулась к нему.

– Не смейте меня жалеть. Не будьте ко мне добры. Мне легче без этого.

– Она глубоко и горестно вздохнула.

– Я так устала. Смертельно устала.

– Я знаю, – сказал Пуаро.

– Все вокруг считают меня грубой, невоспитанной, упрямой. А я ничего не могу поделать. Я разучилась быть хорошей.

– Я же говорил вам – вы слишком долго несете свое бремя в одиночестве.

– Какое облегчение разговаривать с вами, – медленно сказала Розали, – вы всегда были так добры ко мне, мсье Пуаро. А я так часто обходилась с вами безобразно грубо.

– Вежливость совсем не обязательна между друзьями.

Она вдруг снова стала подозрительной.

– Наверное, вы расскажете о нашем разговоре? Вам ведь придется объяснить, почему я выбросила за борт эти проклятые бутылки?

– Нет, вовсе не придется. Вы только ответьте мне: когда это было? Десять минут второго?

– По-моему, да. Я не помню точно.

– Так, теперь скажите, мадемуазель, вы видели мадемуазель Ван Скулер?

– Нет, не видела.

– По ее словам, она выглянула из двери своей каюты.

– Наверное, я не заметила. Я оглядела палубу, а потом повернулась к реке.

– Значит, вы не видели ничего – совсем ничего, когда были на палубе.

Наступило молчание, долгое молчание. Розали нахмурилась, казалось, она серьезно обдумывает что-то. Наконец, она решительно проговорила:

– Нет, я никого не видела.

Эркюль Пуаро медленно покачивал головой. Он был печален и очень серьезен.

Люди собирались в ресторан с видом унылым и угнетенным. Очевидно, чрезмерный аппетит должен свидетельствовать о бессердечности, поэтому к еде почти не притрагивались. Тим Аллертон был в это утро особенно не в духе и явился, когда его мать уже сидела за столом.

– И зачем только мы поехали на этом проклятом пароходе! – проворчал он.

– Да, мой дорогой, – грустно согласилась его мать..

– Подумать, что кто-то хладнокровно мог застрелить эту юную прекрасную девушку. И эта другая девочка, такая несчастная!

– Жаклина?

– Да, мне больно за нее. Она такая маленькая и жалкая.

– В следующий раз не будет играть в игрушки, которые стреляют, – отрезал Тим, неохотно намазывая хлеб маслом.

– Ты сегодня просто невыносим, Тим.

– Да, у меня жуткое настроение, как и у всех.

– Но к чему эта озлобленность? Я просто сожалею и грущу.