— Сегодня он будет заниматься всякими следственными формальностями, — заметил Финбоу, когда Беррелл был уже далеко. — Он будет настаивать, чтобы следствие отложили на неделю.

— О-о, — только и произнёс я. Ходьба в таком темпе не располагала к разговору.

— Я перекинулся с ним несколькими словами перед завтраком, — пояснил Финбоу. — Он был у начальника полиции графства, и тот при нём звонил в Скотланд-Ярд.

— А чем это грозит нам? — спросил я с беспокойством.

— Главным образом тем, что нам сегодня самим придётся нанести кое-кому визит в Скотланд-Ярде, вот и всё, — ответил Финбоу.

Во время этой сумасшедшей гонки по полям я, выбиваясь из последних сил и еле поспевая за Финбоу, не ощущал ничего, кроме физической усталости, но, когда мы сели в поезд и медленно поехали по равнинам в направлении Сталхэма, тревожные мысли стали одолевать меня с новой силой.

— Почему ты сказал, что все пятеро ненавидели Роджера? — спросил я с беспокойством.

— А разве ты сам думаешь иначе? — в свою очередь спросил Финбоу.

— Не знаю. Чувствую только, что у меня голова идёт кругом, — вымолвил я беспомощно. — Но не хочешь же ты сказать, что они сговорились убить Роджера… все пятеро?

— Дорогой Иен, — рассмеялся Финбоу. — Ты можешь стать достойным партнёром Алоиза Беррелла. Какая прекрасная мысль! Совершено убийство. Подозрение падает на пятерых. Кто из них убийца? Ответ: все пятеро. Такое, конечно, тоже бывает, но в данном случае… дело обстояло иначе.

— Тогда что же ты имел в виду, — настаивал я, — когда говорил, что все они ненавидели Роджера?

— Только то, что я сказал, — ответил Финбоу.

— А откуда тебе это известно? — не унимался я.

— Простая наблюдательность, — ответил Финбоу. — Неужели ты считаешь, что они ведут себя, как люди, у которых почти на глазах убили близкого друга?

У меня мелькнул проблеск надежды.

— Ты редко ошибаешься в людях, Финбоу, — я чувствовал не только облегчение, но и гордость за себя, — но на сей раз я могу поручиться, что ты не прав. Я, например, никакой ненависти к Роджеру не испытывал. Напротив, я был очень к нему привязан.

— Допустим, — согласился Финбоу.

— А вот теперь, когда Роджера нет в живых, я вопреки ожиданиям совсем не похож на человека, убитого горем. На сердце у меня неспокойно, это верно, но меня главным образом волнует судьба Эвис, её переживания в связи со смертью Роджера. Временами мне бывает даже весело, как будто никакой трагедии не произошло, а ведь с той поры, как умер Роджер, миновали всего-навсего сутки.

— Лёгкость, с которой мы воспринимаем чужие несчастья, — глубокомысленно изрёк Финбоу, — это чудеснейший дар природы. Всё, что ты сказал, — истинная правда. Твоя реакция на смерть Роджера — это реакция вполне нормального, здорового человека. Ты с иронией относишься к глуповатому Берреллу и миссис Тафтс, тебя интересуют мои теории, как заинтересовали бы любые другие проблемы, ты заботливо печёшься о своём здоровье и боишься простудиться на сырой земле, и, наконец, ты не забываешь о своём желудке. Жизнь идёт своим чередом, так, словно Роджер, живой и здоровый, сидит у себя в кабинете на Гарлей-стрит и выуживает деньги из кармана своих богатых пациентов. Меня же интересует другое: что ты чувствуешь в тот момент, когда вспоминаешь о Роджере?

Я постарался ответить как можно искренне:

— Ну, если я представляю Роджера в его обычном амплуа, например за игрой в бридж — он, как всегда, кричит, размахивает руками, — в такие минуты мне его не хватает и становится как-то грустно, — сказал я. — Главным образом потому, что его нет с нами… нет души общества.

— Для людей твоего поколения, Иен, ты умеешь удивительно точно и ясно выражать свои чувства, — заметил Финбоу. — Именно так, мне кажется, все мы, грешные, реагируем на смерть более или менее близкого нам человека. В каждом из нас сидит эгоист. Ты горюешь не о нём, как таковом, а о том, чего ты сам лишился с его смертью: навсегда ушёл из компании весельчак и заводила. Вот в чём суть! Но твои молодые друзья восприняли смерть Роджера совсем по-иному.

Я попытался воспроизвести в памяти весь вчерашний день и недоуменно спросил:

— А что они такое говорили?

— Неужели, по-твоему, Тони ведёт себя так, как ведут себя при известии о смерти малознакомого человека? Если бы за этим ничего не скрывалось, она была бы просто расстроена… и ничего больше. Девушки её склада не теряют голову из-за того, что убит человек, с которым они едва знакомы. А ты только присмотрись к ней, как она напугана! Чего она боится? Почему она льнёт к Филиппу, точно хочет спрятаться за его спиной? Почему она села за рояль, как только речь зашла об убийстве? Я не знаю причины её страха, зато знаю, почему она вдруг села и стала играть. Потому что иначе она не могла скрыть мстительного выражения своих глаз.

Я живо представил себе разноцветные глаза Тони. Финбоу продолжал:

— А Эвис? Она плачет, но не тогда, когда этого можно было бы скорее всего ожидать. Она тоже боится… но её страх имеет какую-то странную и пока ещё не совсем понятную подоплёку. Конечно, можно всё объяснить тем, что Эвис питала тёплые чувства к человеку, который был в неё влюблён. Девушки обычно относятся холодно к своим вздыхателям, пока те рядом, но мёртвых поклонников вспоминают с теплотой. Эвис понимает, что ей сейчас больше пристало выглядеть печальной, она думает, что должна вести себя так, словно Роджер был ей дорог. Поэтому она льёт слёзы и время от времени скорбно вздыхает. Но всё это фальшь, Иен, притворство.

— Ты не смеешь так о ней говорить! — возмущённо воскликнул я.

— Смею, — печально ответил он. — Помнишь, когда я чиркнул спичкой и мы оба увидели лицо Уильяма? А знаешь, чьё лицо хотел я увидеть в первую очередь?

У меня кровь застыла в жилах, как будто в вагоне вдруг повеяло ледяным холодом.

— Нет, — бросил я.

— Лицо Эвис, — ответил Финбоу.

— Но ведь она как раз тогда с такой печалью говорила о Роджере, — возразил я.

— Да, в темноте, — объяснил Финбоу. — Вот я и хотел посмотреть, как выглядит её лицо, когда в голосе звучит столько грусти. Она, правда, сидела у меня за спиной, но над камином висело зеркало.

— Ну и какое же было у неё лицо? — спросил я.

— Такое, будто она раздавила ногой какую-то гадину. Отвращение, испуг… и вместе с тем явное облегчение, — ответил бесстрастным тоном Финбоу.

— Не может этого быть, — заявил я.

— Эвис прелестная девушка, — констатировал Финбоу без всякой связи с предыдущим, что бывало с ним и прежде, когда он говорил об Эвис. — И к тому же неплохая актриса. Но сейчас её гнетёт постоянный и отнюдь не напускной страх. И я никак не могу понять, что её страшит.

Наш поезд проезжал Норт-Уолшэм, и Финбоу некоторое время смотрел на мелькавшие за окном вагона холмы, покрытые лесом.

— А всё-таки, — заметил он, — нет ничего милее бескрайних равнинных просторов! Вот здесь, например, на каждом шагу чувствуешь дыхание города. В тех болотистых местах, откуда мы с тобой сейчас едем, я предпочитаю быть в разгар зимы. И всё-таки нет ничего прекраснее рисовых полей Китая и степей, уходящих вдаль по обе стороны Сибирской железной дороги.

В тот момент меня меньше всего интересовали извращённые эстетические вкусы моего друга, и я сварливо спросил:

— Ну а что ты думаешь об остальных… о Кристофере и Филиппе?

— Филипп не способен на сильную ненависть, — улыбнулся Финбоу. — Равно как и на пылкую любовь. Боюсь, Тони сама скоро в этом убедится. Этот юноша создан для романтической любви. Его чувство навеяно романтической атмосферой парижской богемы и кончится сразу же, как только он соприкоснётся с прозой жизни. Ты, наверное, обратил внимание на наш вчерашний разговор. Он обаятелен, спору нет, и абсолютно безволен. Но если он вообще способен кого-нибудь невзлюбить, то именно таким человеком был Роджер. Помнишь, как он читал вчера газетное сообщение об убийстве?

— Да, — ответил я. — Я опасался, что это подействует кое на кого угнетающе, а они обратили всё в шутку.