— Но вы же были у меня дома и у нее и наверняка просмотрели все документы, письма, и что, никаких намеков?

Она врала! Пачка бабулиных писем, в том числе адресованных ей лично, перевязанных красивой ленточкой, лежала у нее в сумке, и еще маленький ключик от банковской ячейки, спрятанный за подкладку, и стопка документов на дом.

Неожиданный радостно-печальный дом. И вот про этот-то дом «многомудрому» Михаилу Ивановичу ни черта не известно!

Что, собственно говоря, радует!

«А чего ты радуешься? Ну не будешь же ты на самом деле искать какие-то документы и мифические слитки! Вообще какой-то сюрреализм, плохое кино с претензией на детектив! Идиотизм полный!» — возмутилась про себя Ника.

— Вы правы, мои люди ничего не обнаружили. Поэтому вам надо начинать поиски с чего-то другого. С ее друзей, подруг, каких-то родственников. Соображайте сами, это вопрос вашей личной безопасности, спокойствия и целостности.

— Да не буду я ничего искать! Вам надо, вы и ищите! Какое мне дело до всего этого! Да, и верните мою записную книжку!

— Книжку мы вам вернем, а вот голос повышать не надо! — жестко, с угрозой произнес Михаил Иванович. — Значит, так, Вероника Андреевна, даю вам три дня на поиски! И если вам дороги ваша жизнь и здоровье, то вы очень постараетесь что-нибудь найти. Мне совсем не хочется вас калечить, вы милая барышня, правда, сильно похудели после больницы и почему-то ходите голая по кухне, а я люблю более полненьких и скромных. — И он положил трубку.

Ника все прижимала трубку к уху, слушая навязчивые, раздражающие гудки отбоя, как будто ждала, что вот уж сейчас точно «будет говорить товарищ Сталин».

Она очнулась и прокричала:

— Идиот! — И кинула ни в чем не повинную трубку на аппарат, создав невероятный грохот раритетного телефона, эхом пролетевший по всей квартире. — Да иди ты, куда в таких случаях идут! Я даже думать об этом не собираюсь! Я лучше квартиру уберу после твоих людей! И еще мне нужны продукты! Вот и займусь делом.

Но думать все-таки пришлось.

Мысли сами лезли ей в голову, как навязчивая детская игрушка-ходок, которую заводишь маленьким железным ключиком и она двигается вперед — дын-дын-дын, издавая однообразный жужжащий звук. Ты переставляешь ее на другое место, и она опять — дын-дын-дын, двигается вперед. И лезет и лезет! Пока не закончится завод. У Ники были такие в детстве, зеленый лягушонок и маленький солдатик. Солдатик был только у нее, его привезли в подарок какие-то друзья родителей, которые приехали из непонятной ей тогда и загадочной «заграницы». Лягушонков было полно, а вот солдатик только у нее одной.

Судя по всему, этот дурацкий Михаил Иванович был тем самым ключиком, который завел ее мысли, и теперь они лезли, лезли и лезли ей в голову и никак не хотели оттуда выкидываться.

Она думала не переставая, пока ходила в магазин за продуктами, ощущая чей-то взгляд, прожигавший дырку в позвоночнике, между лопаток.

«Паранойя какая-то!» — резко крутила она головой, уговаривая себя, что это бред полный и чья-то неумная шутка.

Но думала эти растреклятые мысли, выдраивая квартиру — сантиметр за сантиметром, добавив в воду едкого моющего средства с хлором, чтобы изничтожить даже тень воспоминания о присутствии чужих людей.

От усталости, напряжения и этих самых мыслей у нее мелко тряслись мышцы, кружилась и все больше и больше болела голова.

Ника перемыла все на свете — мебель, посуду, холодильник, который Милка отключила по ее просьбе, когда приходила за вещами для Ники. Она перестирала все покрывала, шторы, даже коврик из прихожей, стиральная машина гудела не переставая, с трудом перенося такие нагрузки.

А когда остановилась и осмотрелась, оказалось, что мыть и чистить больше нечего, а за окном глубокая ночь. Она сняла с себя одежду, в которой убирала, джинсы и футболку, и затолкала их в машинку.

— Ну извини, последний раз! — попросила она прощения у стиралки и залезла в ванну.

На этот раз без пены и даже без воды! Она просто села в пустую холодную ванну и пустила воду, открыв оба крана до упора. Ни на что другое у нее не было больше сил.

Силы остались только на мысли, которые все так же навязчивым механическим лягушонком в паре с солдатиком лезли в голову.

«Вот черт!»

Она поймала себя на том, что стала ругаться.

«Наверное, у меня меняется характер», — уныло подумала она.

Ника никогда не ругалась, в этом просто не было необходимости, не ругалась не то что матом, а вообще. Не чертыхалась, не говорила и даже никогда не думала слова из разряда «козел» и «да пошел ты!».

Что с ней происходит?

Она всегда была спокойной, интеллигентной девушкой. Не в том смысле интеллигентности: «Фи, какая гадость!» и оттопыренный мизинчик на ручке чашечки, а в смысле отсутствия агрессии и глупости внутри себя, невзирая на все несчастья, свалившиеся на нее. Никто и никогда в их семье не запрещал ей самовыражаться как угодно — хоть панком становись, хоть рокером, только мыслить здраво не переставай, а так — пожалуйста! Мыслить здраво она не переставала, а даже очень в этом преуспела, не став ни панком, ни рокером, даже влюбленной дурочкой никогда не была, и на танцы не бегала, и не сохла ни по одному мальчику или, еще хуже, артисту какому-нибудь.

Она избежала всех ужасов подросткового возраста и всего проистекающего из этого. Ника с радостью неслась домой, так ей было там хорошо и уютно и счастливо с мамой, папой, Сонечкой, всегда весело, шумно, радостно, и главное — интересно! Родители вечно что-то придумывали необыкновенное. Розыгрыши, какие-то игры с призами, просто поездки «черт-те куда, к нему самому на кулички!», ворчала бабуля, когда они вчетвером на их машине заезжали за ней на Садовое. Ворчать ворчала, но всегда соглашалась ехать. Они смеялись всю дорогу, дурачились, пели песни и, останавливаясь в понравившемся месте, устраивали пикники.

Ника старалась как можно больше времени проводить дома, с семьей, поэтому и не ходила ни в какие кружки или, не дай бог, в музыкальную школу. Вязать, вышивать и замечательно готовить ее учила Сонечка, а играть в карты, строить глазки и «уметь дать отпор нахалу» — бабуля. Так что обошлось без кружков.

Ника словно чувствовала, что это счастье очень скоротечно и надо успеть все прожить, не растрачивая время на ненужные, неинтересные увлечения, присущие ее сверстникам.

Когда Нике было шестнадцать лет, ее родители разбились на машине.

Насмерть.

Она так и спросила у Сони.

Ника пришла домой после школы и, едва переступив порог, почувствовала сразу, поняла всем нутром, что случилось горе. В прихожую вышла Соня и, рыдая, сообщила страшное.

— Как разбились? — окаменев от ужаса, переспросила Ника. — Насмерть?

И у них троих началась новая жизнь. Не новая, а другая, совсем другая.

Ника смотрела, как убегает вода через верхний сток в ванной. Надо было дотянуться до кранов и выключить воду, но сил не было, она и попыток не делала.

— Просто у меня началась другая жизнь, поэтому я стала ругаться, — сказала она.

Если бы она могла, она бы зарыдала. И рыдала бы долго, горько, не вытирая слез и не пытаясь их остановить.

Так жалко ей стало себя!

Так непереносимо, щемяще жалко! До утробного воя бессильного!

Вот никогда не было, а тут вдруг стало.

Когда хоронили родителей, она не плакала. Обе бабушки, их друзья и подруги, все, как сговорившись, по очереди, подходили к ней, обнимали, успокаивающе поглаживая, и тихими голосами уговаривали:

— Ты поплачь, деточка, тебе легче станет!

Но она знала, что легче не станет уже никогда, и переживала свое горе внутри, без слез. Она дала себе слово, что не будет плакать от горя, вот никогда в жизни!

«Плакать я буду только от счастья, а это горе я выплакать не смогу, у меня слез не хватит!» — решила шестнадцатилетняя Ника.

Последние месяцы бабулиной жизни сдержать данное себе тогда слово стало как-то очень трудно. Ника видела, чувствовала надвигающуюся неотвратимость ухода последнего родного человека, и ей приходилось огромным усилием воли сдерживать рвущиеся слезы.