Ника улыбалась почти, не слушая его, она точно знала, что никаких внутренних повреждений у нее нет. Знала тем самым знанием, которым была наделена на короткое время, еще несколько мгновений назад.

Она пролежала в больнице пятьдесят дней. Первые дни этого лежания Ника почти не помнила, ей все время хотелось спать, но спать ей не давали и будили через короткие промежутки времени.

Потом ей объяснили, что так положено делать, когда у человека сильное сотрясение мозга. Ей постоянно что-то кололи, ставили капельницы, возили на каталке на всякие исследования: рентген, УЗИ, какие-то процедуры, доставляя этими транспортировками ужасную боль.

Все ее тело превратилось в один сплошной синяк, смотреть на это было невозможно, она и не смотрела, потому что пребывала в странном сонно-бессознательном состоянии, а когда немного пришла в себя и смогла рассмотреть, то рассмеялась — она вся была желто-зеленого цвета, какой приобретает синяк, когда уже сходит.

Один раз ее даже возили на томографию головы — через длинный коридор, на лифте на другой этаж и еще через один длинный коридор, как в американском сериале «Скорая помощь», где постоянно кому-то делали ту самую загадочную томографию, теперь переставшую быть для нее загадочной.

За тридцать дней ее организм исследовали вдоль и поперек, как какую-то археологическую раскопку, имеющую важное историческое и мировое значение. У нее скопилась целая охапка рентгеновских снимков, анализов, еще всяких снимков, еще анализов, заключений врачей к снимкам и анализам.

Через тридцать дней врачи махнули на пациентку Былинскую рукой, с сожалением, как ей показалось, не обнаружив у нее никаких патологий или серьезных заболеваний. Но из больницы так и не выписали, надеясь, наверное, что-то все-таки найти.

Голова болела все время. Тяжело, тягуче, то тупой, ноющей болью, то какими-то только ей понятными взрывами. Но сутки на тридцать пятые боль стала проходить, постепенно оставив ее совсем.

Ника страшно переживала — как там дедушка?

Он ее ждал в этот день, и сообщить ему некому, и телефона у него нет, а чтобы позвонить, надо идти на станцию. Он, конечно, ходил, звонил ей, она точно знала, и сейчас, наверное, страшно беспокоится.

Милке о дедушке она не стала рассказывать, ни к чему, раз это их с бабулей тайна, пусть пока ею и останется, а там посмотрим. Но как ему сообщить, что она жива и, в общем-то, относительно здорова?

Как только Нику привезли в больницу, ее спросили, кому сообщить, но не могла же она сказать про дедушку, поэтому назвала телефон Милки.

Милка, спасибо ей большое, прибежала сразу, потом навещала все время и домой к ней съездила — вещи взять и холодильник отключить.

Недели через две после ее знаменитого теперь на всю больницу полета по красивой дуге от капота машины на асфальт к ней пришел посетитель.

Богатый, что было видно по всему — ухоженные руки, покрытые бесцветным лаком ногти, дорогущие часы, под стать часам костюм и туфли; очень усталый какой-то безнадежной, отупляющей усталостью дядька лет шестидесяти. Благородная седина, уложенная в дорогую прическу — волосок к волоску, благородно-сытые черты лица, неторопливая речь, низкий голос. И никакого намека на высокомерие, то ли в силу той самой усталости, то ли в связи с обстоятельствами.

— Дорогая Вероника! — начал он свою речь, присев на стул возле ее кровати и поправляя съезжающий белый халат, наброшенный сверху пиджака. — С прискорбием должен представиться — я отец того самого идиота, который вас сбил. Меня зовут Евгений Александрович. Как вы понимаете, я к вам с нижайшей просьбой, можно сказать, мольбой — не пишите на него заявление в милицию, очень вас прошу! Конечно, я все компенсирую — и лечение, и лекарства какие угодно, и моральный, и материальный ущерб.

Ника смотрела на него, слушала, и ей странным образом вдруг стало его ужасно жалко.

Такой вальяжный, такой благополучно богатый, наверное, даже известный, судя по манере держаться, присущей людям публичным, и имеющий оболтуса сына, видимо позднего и безоглядно любимого, балуемого и изводящего этого старого льва дикими выходками или чем там дети изводят таких родителей.

— И часто вам приходится его выручать?

Он тяжело вздохнул, как-то расплылся на стуле, ссутулился, став сразу просто пожилым усталым мужчиной, придавленным невзгодами.

— К сожалению, слишком часто. Он попадал во всякие истории, но такого, как в этот раз, еще не было. Я человек известный, у меня определенный вес в обществе, репутация, да вы наверняка слышали о моем предприятии.

Он вытащил из кармана пиджака специальную серебряную коробочку для визиток, щелкнул маленьким замочком, достал карточку и протянул Нике.

Да уж! Это предприятие было очень известным, еще как известным! Информация о нем частенько появлялась на первых полосах газет и в программах телевидения.

Далее последовал рассказ о любимом и непутевом чаде, «радующем» родителей полным поведенческим набором выкрутасов богатенького мальчика-мажора и прилагающимся к нему «боекомплектом» претензий и требований.

— Знаете, — помолчав, продолжил Евгений Александрович, — он не может спать после наезда, говорит, что все время видит ваше лицо, когда закрывает глаза. Он не выходит из дома, за руль вообще не может сесть, хотя пробовал несколько раз. Он не пьет, не глотает таблеток, не смотрит телевизор, только курит все время и молчит.

— Так, что ли, боится? — спросила Нина.

— Нет, он еще, по-моему, до конца не понял, что может попасть в тюрьму. — «Может» Евгений Александрович многозначительно подчеркнул голосом специально для Вероники. — Для него потрясение, что он убил человека, он ведь тогда подумал, что убил вас.

— Нет худа без добра, даст бог, теперь ваш сын остепенится, — попыталась подбодрить его Ника.

— Даже если остепенится, ему это уже не поможет.

— Почему? — удивилась она.

— Потому что его посадят! И не спасут никакие мои связи и деньги! Сейчас политика в стране другая, и именно потому, что он мой сын, его и посадят! У меня много врагов, которые всячески будут этому содействовать! Уже содействуют!

Он взял ее ладошку двумя руками, нагнулся поближе и заглянул в глаза.

— Вероника, ему нельзя в тюрьму, его там просто убьют! Он сопляк, дешевка, балбес, у него никакого характера, он не сможет себя отстоять! Если его не убьют, то сломают, точно!

— Может, он не совсем уж безнадежен, раз так переживает, что сбил человека?

— Может, но пока я не видел ни одного его мужского поступка.

— Евгений Александрович, что вы от меня-то хотите? Ну то, что не писать заявление, это я уже поняла, а что еще? Чтобы я его пожалела или вас?

— Да, пожалели, не его, меня! Мой адвокат говорит, что если вы напишете заявление, что никаких претензий не имеете, то его не посадят, дадут условный срок, лишат прав, и все!

Она молчала, чувствуя, как дрожат его руки, держащие ее ладонь.

— Приведите его завтра ко мне. Я с ним поговорю и тогда отвечу.

— Хорошо. — Он отпустил ее ладонь и тяжело вздохнул.

На следующий день они пришли — отец и сын.

Она спала и не слышала, как они вошли, и проснулась, когда здоровенный детина, скорее всего охранник, ставил два стула возле ее койки. Он старался делать это тихо, чтобы не разбудить Нику, но тихо при его габаритах не получалось.

— Здравствуйте, — поздоровался он, увидев, что все-таки разбудил потерпевшую.

— Здравствуйте, Вероника, — поздоровался из-за его плеча Евгений Александрович.

— Здравствуйте, — вежливо ответила она.

Ника была вежливой барышней, ее так Сонечка учила. Не всегда, правда, но старалась не забывать о хороших манерах.

— Это Алексей, — представил Евгений Александрович молодого человека, которого подтолкнул к ее кровати.

Ника его не узнала, хотя в момент столкновения запомнила его лицо в деталях. Но тогда его лицо было сплошной белой маской. Она внимательно его рассматривала — обычный юноша, с ничем не примечательной внешностью, с потухшими глазами и темными кругами вокруг них, скорее всего от бессонницы, о которой говорил его отец.