Поднявшись с места, — теперь оба они разговаривали стоя, — Ботрал расстегнул пальто и, не выпуская из рук стакана, закурил. Окровавленным платком смахнул пот со лба.

— Боюсь, это было бы нескромно с моей стороны, мистер Стеббинс, — ответил он.

Хорошенько взвесив эти слова, Стоунворд трижды одобрительно кивнул, воздавая должное похвальной сдержанности собеседника. Затем, на вопрос о религиозных убеждениях, Ботрал сказал, что они с женой каждое рождество ходят в церковь, и Стоунворд заметил, что, в сущности, неизвестно, почему человеку следует выбирать жизнь, а не смерть.

— Однако это так, и когда-нибудь мы узнаем, почему, — прибавил он.

Тогда его новый приятель, допивая виски с джином, вдруг заявил, что этих хулиганов, если поймают, надо как следует выпороть.

Стоунворд, — неожиданная уловка, — сделал вид, что не обратил на эту реплику особого внимания. Своей размашистой походкой он обошел комнату и выглянул в окно. Улица растворилась в темноте ночи; выделялись лишь игорные автоматы, бетонные столбы фонарей и освещенные окна кондитерской лавки, — все это напоминало музейные экспонаты, разложенные для наблюдателя из космоса. В окне верхнего этажа мужчина в одной рубашке собирался играть на скрипке.

Впитав, как губка, атмосферу ночного города, Стоунворд сказал:

— Вот теперь узнаю прежнего Ботрала.

— Но мы никогда не были знакомы, — недоуменно возразил Ботрал, разглядывая пустой стакан.

— Кое-какие следы от него остались. Они то и дело дают о себе знать.

— То есть, как это? Не понимаю, что вы хотите сказать.

Стоунворд снова заговорил, проворно двигаясь по комнате, собирая стаканы, разливая виски, — он говорил об искусстве жить.

— Да, это большое искусство. Правда, роли распределены заранее, но текст можно сочинить самому и играть со вкусом — красиво играть, а не бубнить под нос что попало. Кто спорит! Всех нас несет жизненный поток, но чтоб не захлебнуться, надо уметь плавать. Уверен, что вы согласитесь со мной: главное — быть хозяином положения, держаться на поверхности. Пейте, пейте, только не так быстро, а то еще опьянеете, чего доброго… Послушайте, любого можно вывести из терпения! Я жду: расскажите о себе, раскройтесь. Бояться нечего, это даже приятно — отбросив самолюбие, обнажить душу перед ближним. Попробуйте взглянуть на свою жизнь со стороны. Это очень забавно, вот увидите.

На внезапно покрасневших губах Ботрала выступила слюна. Стакан, который он только что осушил, выскользнул у него из рук и чудом не разбился, попав в кресло.

— Вы сумасшедший! — воскликнул он. — Зачем я вас слушаю?

Со звериным проворством Стоунворд кинулся к нему и вцепился в рукав пальто.

— Пойми, пока ты не расскажешь о себе, ты все равно что не существуешь. Как устроена твоя душа, твой мозг, я все хочу знать. Говори, а то снова будешь избит! Вспомни вонючую лужу, в которую тебя бросили. Говори! Мне интересен каждый закоулок твоей души, все чердаки и подвалы… если можно так выразиться… Ну, говори же!

Ботрал был напуган. Его лицо исказилось от невыносимой жалости к себе. Он с трудом удерживался от слез. Наконец, взяв себя в руки, он заговорил, глядя в сторону.

— Зря я сюда пришел… Я думал… Вообще-то мы с Пенелопой не доверяем людям. Дело в том, что… ведь вам было скучно со мной, правда? Хоть вы и сказали, что я вам понравился. Скучно? Поэтому я и стал избегать людей, давно уже. Честно говоря, это очень скверно — когда наводишь скуку. Что бы ты ни делал — всем безразлично, как будто тебя и нет. Я в этом не виноват. Просто родился таким.

Стоунворд больше не держал Ботрала, но тот продолжал говорить, словно в бреду.

— Вот, вы спрашивали… В этом вся моя тайна. Пенелопа знает. Она прощает мне… что я такой зануда. Считает, что так спокойнее. И, знаете, она права: в занудстве есть что-то успокаивающее… Чувствуешь себя в безопасности, Правда, от хулиганов вот… не уберегло…

Внезапно он кинулся к двери и навалился на нее всем телом; дверь распахнулась. Слышно было, как, всхлипывая, он выскочил на лестничную площадку и пустился бежать, спасаясь, в ужасе унося прочь свое залатанное лицо и искалеченную душу. Не успев опомниться, он очутился внизу, на ночной улице.

Стоунворд не двигался с места. Он вес еще мысленно глядел в темный омут чужой, приоткрывшейся ему жизни. Так прошло несколько минут. Очнувшись наконец, он огляделся по сторонам, возвращаясь к окружающей действительности. В комнате было холодно. В доме напротив мужчина без пиджака играл на скрипке.

С напускной бодростью, — хотя никто не наблюдал за ним со стороны, — Стоунворд зажег сигарету, закурил и подобрал из кресла стакан, который уронил Ботрал.

Все теперь представлялось ему гораздо более мрачным, чем прежде. Он присел на краешек стола, пытаясь разобраться в себе и раздражаясь все больше. Раньше, как бы горько ему ни приходилось, у него, по крайней мере было, чем утешиться. Главное утешение состояло в том, что он считал себя человеком без иллюзий. Теперь это в свою очередь оказалось иллюзией. Стоунворд всегда был уверен: страдать может только тот, кто умен. Встреча с Ботралом показала, что это не так.

Докурив сигарету, Стоунворд встал; от злости его черты сделались резче. Раздраженно полистав телефонный справочник, он отыскал номер Ботрала и набрал его, повторяя вслух каждую цифру.

Через некоторое время из трубки донесся неприветливый женский голос.

— Алло.

— Пенелопа, вы? Говорит ваш тайный поклонник.

— Алло? Не слышу: кто говорит?

Голос был моложе, чем он ожидал.

— Хочу кое-что сообщить о вашем любимом муже. Он скоро вернется. Неудобно говорить об этом, но, кажется, он порядком выпил. Короче, он пьян в стельку.

— Кто это говорит?

— Если ты не узнаешь меня, Пенелопа, позволь назваться просто доброжелателем. Твой муж сейчас будет дома.

— Кто-то пришел.

— Думаю, это он. Я позвонил, чтобы сказать тебе кое-что по секрету. Для тебя, Пенелопа, еще не все потеряно. Очень может быть, что твой муж теперь немножечко изменится к лучшему… то есть, я хочу сказать… перестанет быть таким нудным. Пенелопа…

— Подождите, — сказала она.

Он слышал, как трубка упала на стол, слышал холодный, звонкий голос Пенелопы — «Гектор, дорогой!» — казалось, у самого уха, в трубке, звякнул кубик льда. Из прихожей донеслось приглушенное шмыганье и всхлипывание Ботрала. Послышались удаляющиеся шаги, затем два слившихся голоса. «Хорошая сцена: старую пьяную образину ласково встречает любящая жена», — подумал Стоунворд, яростно вжимая в ухо трубку, словно желая прорваться в этот далекий чужой мирок.

Он хорошо представлял себе все, что там происходит: Ботрал бессвязно извиняется, Пенелопа пытается его успокоить. Голоса медленно приближались: один все еще невнятно жаловался, другой, звонкий, звучал ободряюще. Ботрал с женой прошли мимо телефона, забыв повесить трубку, забыв обо всем, кроме своих условных обязанностей по отношению друг к другу.

— Нет, — с ненавистью прошептал Стоунворд.

Произошло то, чего он больше всего боялся.

— Не смейте, это притворство! — закричал он.

Наедине с собой человек таков, каков он есть; но когда людей Двое, между ними устанавливаются условные отношения — прочные, непоколебимые, как стена. Сталкиваясь с людьми, Стоунворд каждый раз пытался преодолеть эту стену, перепрыгнуть или разрушить. Он все еще надеялся. Узнав Ботрала в приемной у зубного, он подумал, что, может быть, еще не все потеряно — для него самого, для Ботрала, для Пенелопы. Теперь, услышав в трубке приглушенный стук, он понял, что ошибся: Ботрал поднимается к себе в спальню, Пенелопа поддерживает его — оба с наслаждением играют свои роли.

— Пенелопа! Пенелопа! — кричал Стоунворд.

Но его бывшая жена не слышала, что в трубке трещит чей-то голос. Стоунворд не дождался ответа, все было тихо.

Затем раздался какой-то глухой звук, — как ни был Стоунворд одинок, его прошлое и будущее все еще оставались с ним, на том конце провода.