Не столько, однако, научное открытие, сколько человеческие отношения занимают В. Мухину-Петринскую. Яша Ефремов собирался написать роман о двадцать первом веке, но в конце концов откладывает его в дальний ящик, признается, что ему больше хочется писать о тех, кто живёт и работает рядом. Рассказывая о людях, что живут и работают рядом, писательница посвящает юного читателя в острые современные конфликты. Она говорит с читателем так же, как её Филипп Мальшет говорит с подростками Яшей и Лизой — «как с равными, не делая скидки ни на возраст, ни на развитие». Она не обходит драматические коллизии. Она упоминает подчас о вещах, о которых другие стыдливо умалчивают: об этом, мол, не принято... И даже стремление непременно развязать все узлы и завершить повествование благополучным концом у неё как-то мало заметно.

Размышляя о своём времени, В. Мухина-Петринская приходит к справедливому выводу, что сам по себе технический прогресс и реализация научных идей ещё не делают человека счастливее, а слепое преклонение перед техникой опасно и безнравственно. Она не боится противопоставить ум, успех, выдающееся достижение — доброте. Доброта для неё — квинтэссенция человеческой деятельности. Она убеждает, что жить только умом, успехами, честолюбивыми замыслами нельзя; главное в жизни — щедрые чувства, человечность.

Есть такое понятие — респектабельность. Это значит: благопристойность, солидность, приличность. Герои В. Мухиной-Петринской начисто лишены респектабельности. Простодушная Марфенька приводит домой встреченную на улице попрошайку. Как взбалмошный подросток ведёт себя учёный Мальшет. Лиза, радуясь весеннему теплу, прямо на московской улице снимает пальто и с оглядкой суёт его в чью-то подворотню... И пуще всего ненавидят эти нереспектабельные молодые и очень молодые люди тех, кого они именуют гасителями. Это слово, переходящее из книги в книгу В. Мухиной-Петринской, содержит в себе убийственное осуждение. Мачеха Ефремовых Прасковья Гордеевна гасит души прекрасные порывы практицизмом: она, например, возражает против покупки книг потому что в них «клопы могут завестись... » Респектабельный учёный Львов гасит иронией, его коллега Оленев — авторитетом. «Можно погасить мысль изобретателя. Можно погасить мечту. Можно погасить веру в свои силы».

Но справиться с теми, кто считает героизм нормой жизни, а властолюбие, трусость, делячество, глупость, беспечное равнодушие несовместимыми с будущим, — не так-то просто. Будущее принадлежит молодым борцам, созидателям, энтузиастам. В такой убеждённости — основа радостного мироощущения Валентины Михайловны Мухиной-Петринской. И мне думается, что прочитавший эти романы наверняка станет единомышленником автора.

Владимир Приходько

Филипп Мальшет — вот к кому я был привязан с мальчишеских лет, кому подражал, кем восхищался. Я знаю, что если бы мы не повстречали Мальшета, жизнь моя и моей сестры Лизы пошла бы совсем другим путём. Поэтому свою повесть о необыкновенных приключениях, которые мне пришлось пережить, я начну с первого появления Филиппа Мальшета.

... Мне было тогда лет четырнадцать. Лиза двумя годами старше. Мы жили вместе с нашим отцом Николаем Ивановичем Ефремовым в бывшем маяке — высоченной старой каменной башне с облупившейся красной крышей. Когда море ушло, оборудование перенесли на новый маяк, а здание временно передали линейно-техническому узлу.

Море ушло к югу, и наш посёлок Бурунный остался на песке, как выброшенная прибоем рыба. Ловцы один за другим переселялись на выступивший из моря берег, пока мы не оказались совсем одни, рядом с покинутым посёлком. Жёлтые зыбучие пески стали постепенно заносить глинобитные домишки. Заброшенный рыбозавод стоял на длинных сваях, как на ходулях, там, где ещё так недавно— даже я это помнил — шумели волны и шли весёлые реюшки, гружённые рыбой. Солёный ветер, свистя, обшаривал пустые чаны, хлопал скрипучими тяжёлыми дверьми. Песок добирался уже и до завода. До нас-то ему было не добраться. Мои родители, деды и прадеды были каспийские рыбаки, но отец в войну служил связистом в артиллерийском полку и так увлёкся новой профессией, что уже не вернулся после демобилизации в рыболовецкий колхоз. Отец объяснял это тем, что был контужен. Но он хотел и меня сделать связистом, поэтому я думаю, что отец по-настоящему не любил море.

Отца назначили участковым надсмотрщиком важнейшей телефонно-телеграфной линии связи. Двадцать четыре километра участок, и на всём протяжении ни одного населённого пункта, только выгоревшие на солнце холмы, редкие кустарники, мелкие озерца — русло пересохшей реки — и пески, движущиеся пески там, где раньше плескалось море.

Зимой здесь стаями бродили волки, но никогда не нападали, лишь провожали на издальках — куда ты, туда и они. Сколько раз они так провожали меня с сестрой, когда мы вечером возвращались из школы. Мы ходили в десятилетнюю школу в новом посёлке.

Все жалели нас.

— Там одичаешь! — говорили про участок линейщики.

А отец пошёл, он ничего не боялся. Мы с Лизой часто ходили помогать отцу на трассе, во всякую погоду. И вовсе мы не одичали. У нас был радиоприёмник «Родина» и переносный телефон, всегда включённый в цепь служебной связи. Если соскучишься, можно поговорить со станционным дежурным или позвонить в школу.

Мне было жаль, что море ушло. Когда я спрашивал взрослых, почему море ушло от нас, они только пожимали плечами: «Каспий!»

Я рано проникся мыслью, что от Каспия можно чего угодно ожидать. Но втихомолку я всегда любил море — изменчивое, суровое, непонятное, прекрасное.

Однажды мы сидели с Лизонькой на каменных ступенях маяка, поджидая отца, который ушёл на трассу с утра, когда мы ещё спали, как вдруг увидели подходившего к нам незнакомого человека с рюкзаком за спиной. Иногда он останавливался и с задумчивым любопытством оглядывался вокруг. Ноги его, обутые в спортивные башмаки, чуть не по щиколотку увязали в песке, и всё же как спокойно и уверенно шагал он по земле. Помню, меня это сразу в нём поразило.

На незнакомце был прорезиненный плащ, поношенный серый костюм и зеленоватая в полоску сорочка, как я потом убедился, совершенно под цвет его ярких зелёных глаз, резко обведённых чёрными ресницами. На пышных рыжевато-каштановых волосах — фетровая шляпа, как говорится, видавшая виды.

Остановившись, он живо освободился от своей ноши и непринуждённо уселся рядом с нами на ступеньках.

— Вы что тут делаете? — строго спросил он.

Я опешил, а Лиза с достоинством, которое с детства ей свойственно, объяснила, кто мы такие.

Лизонька была высокая для своих лет, но худенькая, длинноногая, в ситцевом, много раз стиранном платье и платочке, повязанном по-деревенски под подбородком. Несмотря на холодный день (дул ветер, и небо было затянуто слоистыми облаками), мы оба были по привычке босиком.

— А вы кто такой, что тут ходите? — спросила в свою очередь сестра.

— Я? Гм! Я путешественник!

Мы ещё никогда в жизни не видели настоящего путешественника и уставились на него во все глаза. Но он не обращал больше на нас внимания и пошёл осматривать маяк.

Когда возвратился отец, путешественник, насвистывая, стоял наверху. С верхней галереи маяка было видно далеко во все стороны — бесконечные дюны и блистающее море на горизонте.

Отец вежливо пригласил его в комнату.

— Если разрешите, то я поживу у вас с месяц, — весело сказал незнакомец, — я сейчас в отпуске.

Отец еле скрыл своё удивление. Не встречал он ещё любителей проводить свой отпуск среди песков.