— Да не можешь ты меня любить. Ты ведь совсем меня не знаешь, — осипшим вдруг голосом возразил он, стараясь не обращать внимания на ее пальцы, поглаживавшие его бедро.

А потом она улыбнулась и положила ладонь ему на плечо — такое мускулистое, — тут же вспомнив, какое гладкое оно на ощупь…

— Нет, я знаю тебя… а после вчерашней ночи, может, даже лучше, чем многие другие. Ты мой любимый.

— Нет, Розамунда, не говори так, — простонал он, закрывая глаза. — Нет, — слабо противился он, однако ж позволив притянуть себя поближе.

— Да, — продолжала настаивать на своем Розамунда, обвивая его руками. Ее сердце чуть не разорвалось от счастья, когда она прижала к себе его жаркое тело, все более подчинявшееся зову страсти — неровное дыхание выдавало это.

— Я же поклялся… все еще пытался протестовать он, но рука его уже ухватила шелковистые каштановые пряди и нежно приподняла ее голову, и через миг он уже целовал эти жаждущие ласки уста, тут же опаленный обоюдным жаром их устремленных друг к другу тел.

— А теперь передумал. — Она ласково улыбнулась его ребячливому упрямству, потом взъерошила черные кудри — они мягко пружинили под ее рукой.

— Отчего бы нам не начать снова. Я Розамунда — твоя жена. Но обещаю, что буду совсем такой, как Джейн. О Гарри, ты мой желанный, ты мне дороже жизни. Тут ее голос дрогнул, ибо Розамунда вспомнила, что из-за этого мужчины она и впрямь может расстаться с жизнью. Она тут же отогнала эту мысль. Его жаркие губы прижимались к ее рту, и это было счастьем. А он распалялся все сильнее, и его горячечный трепет отзывался во всем ее теле.

— Верно. Ты Розамунда, моя жена, — прошептал он, покоряясь и откинув прочь терзания разума и уязвленной гордости, отдаваясь волшебной власти этих рук и губ, освещаемых сполохами жарко разгоревшегося очага.

Услышав его слова, Розамунда позабыла все печали и страхи в предвкушении чудес, открывшихся ей прошлой ночью. Возможно, все снова повторится, и он, суровый ее возлюбленный, все-таки оправдает ее надежды. А она уж постарается приворожить его, да так крепко, что он оставит помыслы о расплате за свою «непозволительную слабость»… И вот уже его горячий рот ласкает ее шею и плечи, а нетерпеливые пальцы развязывают ворот сорочки и от дрожи не могут одолеть узелков, но наконец расправляются с ними и рывком стягивают легкую сорочку с плеч, и теперь эти белоснежные плечи и груди, позлащенные отсветом огня, освободились от целомудренно-белого покрова. И так безупречны были эти прелести, так манящи, что Генри еле удержался от исступленного вопля.

Жар его пальцев и рта заставляли Розамунду дрожать от восторга. Он целовал округлые груди, потом крепко прильнул к соску и стал сосать — будто вытягивал из нее жизнь, до того желанна и упоительна была эта ласка, Нежное трение его языка о бугорок соска почему-то отдавалось нарастающим и все более сладким жаром в паху, неотвратимым, настойчивым, пронизывающим насквозь, зовущим…

Простыни вскоре были безжалостно смяты. Генри скинул хламиду, сорвал с себя сорочку и, не глядя, швырнул их на пол. Розамунда обмерла, увидев его дивное мускулистое тело, а кожа… какая горячая под ее пальцами. Она погрузила ладонь в поросль на груди, шаловливо обмотав завитками пальцы, все сильнее желая почувствовать вкус его рта. И, не выдержав, она заставила Генри оторваться от ее грудей и жадно прильнула к его губам.

Слив уста и сплетя объятия, они легли повольготней, и Розамунда молча прижалась лоном к его чреслам, поощряя к дальнейшему. Между тем огненная твердь меж его бедер все сильнее давила на нее, тогда она протянула руку вниз и стала ласкать эту твердую и нежную плоть. Генри от неожиданности судорожно вздохнул и задрожал от истомы, но вскорости придержал ее пальцы.

— Милая моя, ты самая прелестная из женщин. Ты, наверное, снишься мне, — прошептал он, чуть отпрянув, чтобы снова ею полюбоваться. От огненных бликов на молочной нежной коже прихотливо играли легкие тени — Розамунда словно вся мерцала, и не верилось, что это обыкновенная земная женщина, а не прекрасная фея. Нет, столь божественное совершенство недоступно простым смертным… оп торопливо прижал ее к себе, словно боялся, что она сейчас исчезнет. От одной этой мысли сердце его перевернулось.

— Ну что, разве нынче не так, как вчера, любимый? — пробормотала она горловым голосом, ибо лицо ее пряталось у него на шее.

— Так, и даже лучше, ведь сегодня я еще не успел напиться. озорно улыбнулся он и, ухватив пригоршню ее волос, стал их целовать. Положив несколько душистых прядей ей на шею, он протянул их меж грудей и многократно обвил оба упругих шара этими шелковыми лентами, каштановый блеск которых еще больше оттенял теплую их белизну, — Всемилостивый Боже, — едва выдохнул он, ощутив новый пароксизм желания, — вот какой лиф тебе нужно носить.

— Чтобы порадовать окрестных мужчин?

Он грозно сдвинул брови и властно обхватил ее плечи:

— Еще чего. Этот наряд предназначен лишь для моих глаз. Со временем я, возможно, приглашу какого-нибудь художника изобразить тебя в таком виде, а потом спрячу твой портрет в своих апартаментах, — там, где его никто не сможет увидеть. Или вообще запру тебя, как это принято у некоторых иноверцев, которые запрещают своим женам открывать лицо посторонним мужчинам.

— Одна… взаперти. А что же я стану целый день делать?

Он, пожав плечами, приник лбом к ее шее:

— Относительно дня ничего не могу сказать, но я точно знаю, что ты будешь делать каждую ночь.

Розамунда расхохоталась и, само собой, ничуть не протестовала, когда он на нее навалился, — от такой тяжести даже чуть просела перина. Приподнявшись на руках, он вперил в Розамунду потемневшие от исступления синие глаза. А она… она любила его в этот момент без памяти. Розамунду охватило томление, но она догадывалась, что чем долее они будут оттягивать завершающее наслаждение, тем острее оно будет. А Генри уже снова ласкал губами ее груди, потом его быстрые легкие поцелуи стали перемещаться ниже: он словно прокладывал ими невидимую огненную тропку — до пупка, потом еще ниже… до самого потаенного места меж ее бедер. Когда язык его нащупал упругий бугорок, Розамунда вскрикнула от неожидаемого восторга: дивная влажная ласка заставила почти нестерпимо пылать этот чувствительный источник неги, а Генри все длил это нежное трение, нагнетая истому, — пока не услышал страстный всхлип. Тогда, прекратив упоительную пытку, он вновь стал осыпать поцелуями божественное тело своей супруги.

Трепеща от наслаждения, она прильнула к нему, нежно покусывая мускулистое плечо. Пальцы ее непроизвольно потянулись к его тайной плоти, к изготовившемуся к битве мощному орудию. Она ласкала набухшие жилки и бархатистый кончик, чувствуя, как ее увлажнившееся лоно жаждет вобрать в себя это твердое и одновременно нежное орудие любви, ощутить, как оно все более набухает от животворных соков, целиком в нее погружаясь. Ее бедра и ляжки все сильнее напрягались под все более яростными поцелуями. Его рот уже истерзал ей губы, но Розамунда не отнимала их, жадно впивая сладкую боль, она только крепче прижималась к нему, изнемогая от ожидания.

Зависнув над ней, он гладил ее заветную, раскрывшуюся ему навстречу алую щель своим набухшим от влечения, изумительно длинным дротиком, наслаждаясь ее вскрикиваниями, гладил до тех пор, пока она сама не притиснула его чресла к своим. Но он мягко отстранился, чтобы продолжить эту будоражащую своей сокровенностью ласку… и Розамунда взмолилась о пощаде — слишком острым было это наслаждение.

Ощутив на своем лобке его пытливые пальцы, она тут же раздвинула бедра, позволив сначала этим пальцам войти внутрь. Ее мышцы сразу стиснули их — более откровенного и искреннего призыва в женской природе не существует. И, окончательно убедившись в ее готовности. Генри ворвался в заветные врата, стараясь сдерживать себя подолее, погружаясь в нее, ощущая, как упруго обхватывают своды ее лона его метко разящий дротик. Когда он сильными руками приподнял ее — чтобы проникнуть еще глубже, — их чресла наконец слились, и страсть прорвалась, заставив их тела предаться неистовой пляске… Он больше не сдерживал себя, и она целиком ему подчинилась. Объятые дивным жаром, они неслись к наслаждению, все выше и выше — к его пику, позабыв обо всем на свете, кроме упоения, они достигали звезд и падали в бездну, и опять, и снова, пока горячая нега не взорвалась тысячью восторгов… Розамунда закричала, и этот крик счастья слился со стонами ее возлюбленного, и она тоже некоторое время постанывала в блаженном забытьи.