Германское Национальное собрание не могло совершить более трусливого поступка, чем принятие этого решения. У него не хватило мужества на то, чтобы открыто санкционировать войну против Италии. Еще менее оказалось у него мужества, чтобы запретить австрийскому правительству ведение этой войны. В этом затруднительном положении оно приняло — и притом криками одобрения, чтобы громким шумом заглушить свою скрытую тревогу, — решение о Триесте, которое по форме не одобряет и не осуждает войны против итальянской революции, но по существу одобряет эту войну.

Это решение есть косвенное, а потому вдвойне позорное для такой сорокамиллионной нации, как немецкая, объявление войны Италии.

Решение Франкфуртского собрания вызовет бурю негодования во всей Италии. Если итальянцы способны проявить хоть сколько-нибудь гордости и энергии, они ответят бомбардировкой Триеста и походом на Бреннер.

Но Франкфуртское собрание предполагает, а французский народ располагает. Венеция обратилась за помощью к Франции; после этого решения французы, пожалуй, скоро перейдут через Альпы, и тогда мы в недалеком будущем увидим их на Рейне.

Один из депутатов упрекнул Франкфуртское собрание в бездействии. Напротив, оно уже так много потрудилось, что мы ведем одну войну на севере и другую на юге, а войны на западе и на востоке стали неизбежными. Мы стоим перед приятной перспективой — одновременно вести борьбу против царя и против Французской республики, против реакции и против революции. Собрание позаботилось о том, чтобы русские и французские, датские и итальянские солдаты устроили себе встречу в соборе св. Павла во Франкфурте. А еще говорят, будто Собрание бездействует!

Написано Ф. Энгельсом 22 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 23, 23 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

КАБИНЕТ ГАНЗЕМАНА

Кёльн, 23 июня. Новый поворот министерского кризиса в Берлине! Нашему Ганземану поручено составить кабинет; вместе с обломками старого министерства, с Патовым, Борнеманом, Шлейницем и Шрекквнштейном, он в умилении бросится в объятия левого центра. В этой новой комбинации должен принять участие г-н Родбертус, который в качестве посредника должен обеспечить раскаявшимся остаткам министерства Кампгаузена милость и прощение левого центра.

По милости г-на Родбертуса наш прусский Дюшатель видит исполнение своих самых заветных желаний — он становится премьер-министром. Лавры Кампгаузена не давали ему спать; теперь, наконец, он получит возможность показать, на что он способен, когда может без помех расправить свои крылья. Теперь мы сможем восхищаться всем великолепием его грандиозных финансовых планов, его бесконечными проектами уничтожения всякой нужды и нищеты — теми самыми планами, о которых он так много наболтал своим депутатам. Лишь теперь он в состоянии посвятить государству всю полноту своих талантов, которые он раньше столь блестяще и успешно развивал в качестве железнодорожного деятеля, а также и на других поприщах. Теперь-то уж посыплются градом вопросы о доверии кабинету!

Г-н Ганземан превзошел свой прообраз: благодаря самопожертвованию г-на Родбертуса он становится премьер-министром, тогда как Дюшатель им никогда не был. Но мы предостерегаем его. У Дюшателя были свои основания постоянно оставаться по видимости на втором плане. Дюшательзнал, что более или менее образованные сословия страны, как в палате, так и вне ее, нуждаются в велеречивом рыцаре «больших дебатов», в каком-нибудь Гизо или Кампгаузене, который в любом случае сумеет усыпить совесть и завоевать сердца всех слушателей соответствующими аргументами, философскими рассуждениями, политическими теориями и прочими пустыми фразами. Дюшатель охотно уступал своему болтливому идеологу ореол председательства в кабинете министров. Суетный блеск не имел для него цены, ему важно было обладать действительной практической властью, и он знал: там, где был он, была действительная власть. Г-н Ганземан пытается действовать по-иному; что ж, ему виднее. Но повторяем: председательство в кабинете министров — неподходящее место для Дюшателя.

Однако чувство грусти охватывает нас, когда мы подумаем, как скоро г-н Ганземан слетит со своей головокружительной высоты. Ибо прежде чем кабинет Ганземана сформировался, прежде чем ему удалось насладиться хоть на миг Своим существованием, он уже обречен на гибель.

«Палач стоит у порога»

^[67]

;

реакция и русские стучатся в дверь, и прежде чем трижды пропоет петух, кабинет Ганземана падет, несмотря на Родбертуса и несмотря на левый центр. Тогда прощай, председательство в кабинете министров, тогда прощайте, финансовые планы и грандиозные проекты уничтожения нужды; всех их поглотит бездна, и благо г-ну Ганземану, если он сможет спокойно возвратиться к своему скромному буржуазному очагу и предаться размышлениям о том, что жизнь — это сон.

Написано 23 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 24, 24 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

«NEUE BERLINER ZEITUNG» О ЧАРТИСТАХ

Кёльн, 23 июня. «Neue Berliner Zeitung»^[68] сообщает нам в своем первом номере всякого рода диковинные вещи из Англии. Хорошо быть оригинальным; заслугой «Neue Berliner Zeitung» является, по крайней мере, то, что она совершенно по-новому изображает положение дел в Англии. Сперва говорится:

«О'Коннор, который, по-видимому, в самом деле является человеком неумным и бесхарактерным, не пользуется здесь никаким уважением».

Мы не беремся решать, так ли много у О'Коннора ума и характера, как у «Neue Berliner Zeitung». Отпрыск древнеирландских королей, вождь великобританского пролетариата, может быть, в отношении этих достоинств и уступает образованной берлинке; что же касается уважения, то ты, о образованная берлинка, разумеется, права: как и все революционеры, О'Коннор обладает очень плохой репутацией; он никогда не умел так завоевывать себе уважение всех благомыслящих, как это сделала ты уже своим первым номером.

Затем берлинка продолжает:

«О'Коннел сказал, что у него» (т. е. уО'Коннора) «имеется, правда, энергия, но отсутствует логика».

Это опять-таки превосходно. Покойный Дан^{38} был достойным человеком; логика его энергии состояла в том, что он ежегодно выжимал из карманов своих бедных земляков ренту в 30000 ф. ст.; логика о'конноровской агитации привела пользующегося дурной славой чартиста только к продаже всех своих поместий.

«Г-н Джонс, второй вождь крайнего крыла чартистов, которого теперь разыскивают суды и которого нигде нельзя найти, не может даже представить поручителя за себя на сумму в 1000 ф. ст.».

Это — третья новость крайне образованной берлинки. В этих трех строках содержатся три крайне смехотворных утверждения. Во-первых, о поручительстве не может быть и речи, пока суды еще разыскивают кого-то. Во-вторых, г-н Эрнест Джонс уже две недели находится в Ньюгейте^[69]; образованная берлинка, вероятно, была просто приглашена на чашку чая к какой-либо другой крайне образованной и осведомленной коллеге, когда, совсем недавно, вся английская буржуазная пресса выражала свою неистовую радость по поводу ареста Джонса. В-третьих, г-н Джонс, наконец, нашел все же человека, готового уплатить за него залог в 1000 ф. ст., а именно — того же самого неумного и бесхарактерного О'Коннора, но суды отказали О'Коннору на том основании, что он, как член парламента, не может быть поручителем.

В заключение берлинская газета заявляет, будто чартисты в небольших городах Англии нередко избивают друг друга. Дорогая берлинка, хоть бы ты разок почитала какую-нибудь английскую газету! Тогда бы ты увидела, что чартистам издавна доставляет гораздо больше удовольствия избивать полицию, чем друг друга.