Миссисипи. Не пускай мне дым в лицо.

Сен-Клод. Отличная сигара! (Гасит ее в пепельнице.) Так ты не присоединяешься к нам?

Миссисипи. Нет.

Сен-Клод. Я уже сказал тебе: нам нужна твоя голова.

Миссисипи. Звучит двусмысленно.

Сен-Клод. Теперь уже вполне однозначно. Мне нужна была твоя голова в качестве инструмента, теперь я возьму ее в качестве добычи. Документы, согласно которым ты являешься отпрыском итальянской королевской династии, подделаны мной. Деньги на учебу ты получал из дома терпимости.

Миссисипи. Что ты собираешься делать?

Сен-Клод. Поскольку я могу заполучить тебя только в том качестве, в каком ты мог бы нам пригодиться, я беру тебя таким, каков ты есть, — нашим палачом. Есть только одна борьба, способная привлечь массы, — борьба против того, кто вынес триста пятьдесят смертных приговоров, в том числе и двадцати одному коммунисту.

Миссисипи. Это были подлые убийцы!

Сен-Клод. Профсоюзы требуют от правительства твоего решительного осуждения; если правительство откажется, они объявят всеобщую забастовку.

Миссисипи (тихо). Я не могу тебе помешать.

Сен-Клод. Ты не можешь мне помешать, а я не могу тебя переделать! (Открывает окно.) Прощай, я снова исчезаю. Мы были братьями, которые искали друг друга в ночи, оказавшейся слишком темной. Мы кричали, звали, но так и не нашли один другого! Шанс был исключительный, да время оказалось неподходящим. Все у нас было — у тебя ум, у меня сила, ты внушал ужас, я пользовался популярностью, мы оба имели идеальную родословную. Мы могли бы стать парой всемирно-исторического значения! (Встает на подоконник.)

Миссисипи. Луи!

Сен-Клод. Ты слышишь их пение, их восторженный рев, слышишь ли ты эту песню, друг моей юности, дрожащий шакал, с которым я в детстве бегал по коридорам подвала, отчаянно страдая от людского равнодушия, сжигаемый жаждой братства? Только здесь еще с воодушевлением поют эти строфы, только здесь еще верят в них, только здесь мы могли бы еще построить подлинный коммунизм, а не его уродливую фикцию, только здесь, и нигде больше. И что же встало на нашем пути? Бог, которого ты вытащил с какой-то свалки. Ну и комедия! Твое место в сумасшедшем доме, Поль.

Анастасия. Вы еще не спите?

Миссисипи. Уже полночь. Вам давно пора спать, мадам. Не забывайте, что завтра вам предстоит посещение женской тюрьмы в Санкт-Иогансене.

Анастасия (неуверенно). Здесь кто-то был?

Миссисипи. Я был один.

Анастасия. Я слышала разговор.

Миссисипи. Я говорил со своей памятью.

Анастасия. Булыжник!

Миссисипи. Возьмите себя в руки. Скоро нам предстоят еще большие разрушения.

Анастасия. Флорестан!

Миссисипи. У меня остались только вы, мадам, тюремный ангел, которым я прикрываюсь от всего человечества.

Юбелоэ. Хотя уже зажглись люстры, я прошу вас, дамы и господа, не подниматься со своих мест, а побыть немного со мной, и делаю это только потому, что в этой запуганной истории играю немаловажную роль. Как Сен-Клод обнажил перед вами предшествующую жизнь Генерального прокурора, так и я хочу пролить свет на прежнюю жизнь Анастасии. Вы меня знаете, вы уже дважды видели, как я парил по воздуху, между кипарисом и яблоней. Я граф Бодо фон Юбелоэ-Цабернзе. Разумеется, я спустился сверху. Как видите, не совсем трезвый. Я мешаю ходу спектакля, тут тоже мне нечего возразить. И все же без меня нельзя обойтись, мое выступление нельзя смягчить. Оно смешно, более чем смешно, оно пришлось не ко времени, как и я сам, как и моя гротескная жизнь. Прямо-таки мучительно видеть, как появляюсь вдобавок ко всему еще и я. Помощи от меня, разумеется, больше ждать не приходится. Вы сами это увидите. Однако сейчас, в этой критической точке сценического действия, к которой вас, дамы и господа, коварный автор ловко подвел в качестве зрителей, а нас, актеров, заманил на сцену, возникает вопрос, какова роль во всем этом автора, несет ли его безо всякой цели от одного эпизода к другому, или же он руководствуется каким-то тайным замыслом. О, я верю, что он создал меня не просто так, не под впечатлением случайного любовного приключения, а потому, что ему надо было выяснить, что происходит, когда с определенными идеями сталкиваются люди, которые принимают эти идеи всерьез и со смелой энергией, с безумным неистовством и неутолимой жаждой совершенства пытаются воплотить их в жизнь. Верю, что так оно и есть. Как и в то, что любознательного автора волновал вопрос: в состоянии ли дух в какой бы то ни было форме изменить мир, который просто существует, не задумываясь над тем, что реальность — как форма материи — не поддается улучшению? Я верю, что автору в бессонную ночь вполне могло прийти в голову такое подозрение и он решил разобраться в этом. Однако же, дамы и господа, заслуживает большого сожаления то, что автор, однажды создав нас, в дальнейшем не проявил участия к нашей судьбе. Точно также он создал и меня, графа Бодо фон Юбелоэ-Цабернзе, единственного, кого он полюбил со всей страстью, ибо я один в этой пьесе взял на себя похождения любви, это благородное приключение, которое составляет высшее достоинство человека независимо от того, вышел ты из него победителем или проигравшим. Но, вероятно, именно поэтому он наградил меня проклятием поистине смешной жизни и дал мне в жены не Беатриче, не Проэцу или иную даму, какой католик обычно старается почтить своих бравых героев, а Анастасию, созданную не по образу неба или ада, а исключительно по образу этого мира. И вот этот любитель жутких историй и никчемных комедий, этот сотворивший меня писака-протестант и законченный фантазер разбивает меня на части, чтобы добраться — вот уж любопытство так любопытство! — до самого ядра моего существа, он унизил меня, чтобы сделать меня похожим не на святого — до святых ему нет дела! — а на себя самого, чтобы швырнуть меня в плавильную печь своей комедии не как победителя, а как побежденного, полагая, что это единственная ситуация, которая поджидает каждого человека. И все это только ради того, чтобы увидеть, в самом ли деле милость Божия бесконечна в этом конечном мире, на что мы никогда не теряем надежды. Но давайте попросим снова поднять занавес. (Занавес поднимается. Посреди сцены — большой щит, покрытый цветными рисунками. Внизу видны ноги Анастасии и министра, похоже, министр и супруга господина Миссисипи обнимаются. Юбелоэ продолжает тоном базарного зазывалы.) На этом щите, опущенном сверху и занявшем всю середину сцены, мы видим, что произошло на следующий день и следующую ночь, то есть за время, которое мы пропустили. Как и ожидалось, положение Генерального прокурора стало серьезным: слева вверху, если смотреть из зрительного зала, торговец вразнос продает специальный выпуск газеты с кричащим заголовком: «Генеральный прокурор — швейцар в публичном доме». Справа вверху изображен премьер-министр, у него бледный вид. В центре Сен-Клод произносит речь перед членами профсоюза. Слева внизу разъяренная толпа, люди несут плакаты, на которых написано: «Смерть преступнику — убийце трехсот пятидесяти человек!» Справа вы видите полицейских, которые охраняют ночью дом Генерального прокурора, в воздухе летят камни, их бросают из толпы в сторону виллы; упав на красный ковер, они напоминают распустившиеся цветы. Теперь вы в курсе дела. Когда щит поднимется, вы обнаружите уже знакомую вам комнату в соответствующем состоянии. Зеркала в стиле fin-de-siècle разбиты. Богиня любви осталась без головы. Кое-где видна голая кирпичная стена. Повсюду осколки оконных стекол. Ставни закрыты, сквозь щели проникают косые лучи ноябрьского солнца. Десять часов утра. Я иду направо, в прихожую, где потребую от служанки пропустить меня к Генеральному прокурору. На этот случай у меня припасены очки с синими стеклами. (Юбелоэ хочет надеть их и роняет; нагнувшись, чтобы поднять очки с пола, он замечает ноги Анастасии и министра. Смертельно побледнев, он поднимается.) Анастасию вы обнаружите в ситуации, которая мучительна для меня и неожиданна для вас: женщина, которую я люблю, в объятиях человека, которого ей ни за что не следовало бы любить; она стоит на том же месте, где мы оставили ее тридцать три часа тому назад.