Подводя итог рассмотрению идеологемы утаивания информации, мы можем сказать: поскольку это утаивание обусловлено системой господствующих иллюзорных представлений о реальности, оно есть безусловное зло, ограничивающее ту исходную информацию, которую данное сообщество может использовать в познании и практической деятельности.

Идеологема символизации. Язык, будучи эффективным и необходимым средством регулирования человеческого поведения (включая языковое управление собственной активностью, вплоть до тех виртуозных техник владения собственным телом, которые пришли с Востока и ныне становятся очень популярными), интенсивно используется всеми идеологиями. Среди этих средств однако особую идеологическую роль играют символы. Под последними разумеются краткие речевые формулы (типа индийских мантр или максим вроде «У человека все должно быть прекрасно…») либо наглядно воспринимаемые знаки, которые в силу несомого ими образа служат для выражения некоторого важного для людей содержания, часто соединяющего в себе отвлеченную идею и эмоциональный запал. Регулярное использование символов как носителей идеологем-клише — символизация — характерный признак любых идеологий. Ибо всякая идеология тяготеет к наглядному, образному представлению создаваемого ею эрзацмира. В качестве идеологических символов могут выступать любые объекты, способные выполнять функцию, так сказать, наглядно-вещной пропаганды идеологии. Таковым в советские времена являлся, например, рубль, с которым идеология того времени связывала клише «Самая прочная в мире валюта». Плакаты, выставляющиеся в «Окнах РОСТА» во время Гражданской войны, или их преемники сталинских времен — из той же категории. Так, плакат «Болтун — находка для врага» выступал в качестве символа идеологического клише «бороться со шпионами иностранных разведок».

Этико-аксиологическая идеологема. Эта идеологема по-своему венчает систему свойств идеологии как мистифицированного общественного сознания, созидающего иллюзорный эрзацмир и вместе с тем находящегося у него в плену. Ее суть — отвержение общечеловеческих норм этики, права, изначальных для культуры идеалов и ценностей.

Для характеристики «идеологии» в том смысле, в каком мы здесь трактуем данное понятие, это в некотором отношении ключевая идеологема. Принятие ее как необходимого признака комплекса идеологических представлений ограничивает предлагаемый нами подход от подхода многочисленных зарубежных философов, психологов и социологов, склонных релятивизировать этику и аксиологию. Чтобы осознать это, достаточно сравнить идеологии фрейдистского и неофрейдистского, позитивистского и атеистически-экзистенциалистского толка, с одной стороны, и представления о сфере этического и ценностного, развиваемые, скажем, Альбертом Швейцером или Тейяром де Шарденом (не говоря уже о русской классической философии, по крайней мере начиная с Владимира Соловьева), с другой. Концепции первого рода, возьмем ли мы Э. Фромма или А. Камю, по своей сути нигилистичны: в них человек погружается в социум настолько, что становится не только «совокупностью общественных отношений», но и совокупностью биологических потребностей, системой мотивов, исходящих из темных глубин подсознательного. Второго рода концепции видят в человеке прежде всего потенциального или реального носителя непреходящих идеалов и ценностей. С точки зрения Фрейда или Фромма религиозные учения — это мифологии, искажающие реальность. С позиций Швейцера или Соловьева религиозные доктрины могут содержать в себе — да и обычно всегда содержат, так как говоря словами Жан-Жака Руссо, «все выходит совершенным из рук Творца и все портится в руках человека», ‑ идеологическую компоненту. Но она в них ‑ не главная: ведь эти учения (речь, разумеется, идет о мировых религиях типа христианства или ислама) всегда подчеркивают вечное и светлое в «мире человека», стремящегося к Богу.

Но вернемся к названной выше идеологеме. Она выражает то свойство идеологии, что в ней порицаются этически ориентированные суждения, то есть суждения, отражающие абсолютные общечеловеческие нормы добра, справедливости и любви. Порицаются за то, что им нельзя придать эмпирически-проверяемый, описательный характер, за то, что они «абстрактны». Разумеется, «проверка» эта мыслится в терминах эрзацмира. Но — не будем забывать и это обстоятельство — суждения эти не проверяемы и на оселке самой что ни на есть настоящей реальности. Их «обоснование» для человека, для общества происходит, скорее, «от противного». Вспомним Достоевского: «Если Бога нет, то все дозволено» ‑ разве история тоталитарной идеологии в Советском Союзе не показала во всем ужасе реальность этого условного суждения?!

Идеологии обычно стараются не додумывать этого «тезиса Достоевского» до конца. Они отвергают общечеловеческие ценности и идеалы потому, что в иллюзорном мире их невозможно легитимизировать — или, скорее, потому, что подобная легитимизация разрушает идеологию. Ибо справедливость, добро и любовь влекут за собой истину. Истина же есть заклятый враг любой идеологии.

В свете сказанного понятно, что в рамках социальной мифологии максимы этики, основания права, оценки и идеалы выступают как нормативные суждения, как предписывающие понятийные конструкции, «привязанные» к данному эрзацмиру. Иначе говоря, они релятивизированы воображаемой реальностью.

Все это не означает, что общечеловечность мышления (ментальности, как иногда говорят) должна обязательно быть связанной с великой религией. Общечеловеческая ментальность, конечно, не может быть анти-религиозной, но может быть внерелигиозной. Вспомним, что идеалы общечеловеческих ценностей, необходимость «нового мышления» были со всей силой — задолго до перестройки — выдвинуты А.Д. Сахаровым — «неверующим». Но так ли уж велика дистанция между Сахаровым и, например, о. Александром (Менем)? Вспомним и то, что ведь православная вера говорит о «молитве делом» — мысль, пронизывающая роман Владимира Максимова «Семь дней творения». Думается, «молитва делом» великого академика была больше чем молитва, нежели словесные формулы православного канона, произносимые нашими иерархами, которые благословляли Сталина или ставили подписи под заведомо подложными документами типа того заключения, которое по указке НКВД вынесла комиссия, «расследовавшая» в годы войны убийство польских офицеров в Катыни.

Сказанное, конечно, не исчерпывает анализируемый нами смысл. Так, в стороне оставлены вопросы, касающиеся динамики идеологии: ее генезиса, расцвета и упадка. Ибо, по счастью, нет вечных идеологий, и в зависимости от периодов их развития они носят неодинаковый вид, выполняют несовпадающие социальные функции. Разными могут быть и ведущие мотивы идеологий — об этом мы здесь тоже не говорим. Для всех очевидно, что одни идеологии классово «нагружены», другие — ориентируются на национальные и расовые мотивы, третьи — на религиозно-культовые и религиозно-догматические аспекты.

Нас далее будет интересовать взаимоотношение идеологии и научного знания, особенно знания о человеке и человеческом духе, о человеческих коллективах и социальных структурах. Но мы и в этом случае оставим в стороне вопросы, связанные с развитием идеологий. Применяя «структуралистскую» терминологию, можно сказать, что нас будет интересовать не диахроническая (историческая), а синхроническая сторона дела: та историческая точка, где социально обусловленная мифология в ее отношении к науке наиболее полно обнаруживает себя как феномен, в котором реализуются выделенные нами идеологемы-свойства.

Если подходить к идеологии синхронистически, как к сформировавшемуся и структурированному явлению, то, думается, для анализа — в контексте интересующей нас задачи — выявленных нами характерных черт идеологии окажется достаточно.