В 4.27 утра пациент проснулся и попросился в уборную. По возвращении он был подвергнут общему осмотру, измерению температуры и давления. Все параметры были в порядке. Система «сердце — легкие» работала нормально. Больной выглядел выспавшимся, и доктор решился на короткий неутомительный разговор. Доктора не покидало счастливое возбуждение. Доктор спросил больного о его памяти вообще, о количестве потребляемого обычно алкоголя, о наследственных болезнях и подошел, наконец, к вчерашнему провалу сознания. Важно было установить, произошло ли отключение от удара о землю или до удара. И если последнее, тогда — отчего?

Больной опять мутно заговорил о сковородке с ручкой и воронкообразном движении, а потом, резко выдохнув воздух, указал на полупустую бутылку коньяка и попросил налить ему рюмочку. Исследователи переглянулись. Богданов поправил очки и вопросительно вздернул подбородок. Лекрин махнул рукой и сказал:

— A-а! Под мою ответственность!

В 5.09 опять измерили температуру и давление. После чего втроем допили коньяк и еще развели немного спирта.

В 6 часов, когда за стеной в комнате старшей сестры замурлыкало радио утренними позывными, все трое задремали — Гвоздев на диване, а медики по углам в неудобных креслах.

Сестра-хозяйка Анна Игнатьевна решительно потребовала убрать больного из кабинета заведующего. В 9.30, когда начался обход, Гвоздев был уже в 229-й — светлой общей палате на шесть человек.

Профессор Драшку, веселый, оживленный, но слегка обросший за ночь щетиной, бодро шел во главе своей свиты. В 229-й присел на кровать к Гвоздеву, оттянул ему веки и близко заглянул в глаза:

— Ну что, голубчик, в рубашке, можно сказать, родились? Мы вас еще понаблюдаем, а там, глядишь… Рентген? — обронил он, вопросительно повернув голову назад.

Из свиты выдвинулся доктор Лекрин и, щуря слипающиеся, покрасневшие глаза, сказал:

— Рентген сразу после обхода.

— Хорошо! — Профессор Драшку удовлетворенно потер руки. — Очень хорошо! Сделайте снимки, а мы их… — профессор почмокал губами, — посмотрим!

Свита тронулась дальше вслед за лидером. Больные, шаркая тапочками, потянулись на процедуры. В палате остались только Гвоздев и доктор Лекрин. Врач нежно взял гвоздевскую руку и нащупал пульс.

— Николай Иванович, скажите, вы боитесь высоты? Когда вы стояли на балконе… перед самым падением, вы смотрели вниз?

Гвоздев погрузился взглядом во внутрь себя. Потом глаза его снова обрели осмысленность, и он уставился на доктора:

— Вы, извините, что имеете в виду? Вы о чем все время говорите?

— Я имею в виду, — терпеливо проговорил Лекрин, — что, когда вы падали…

— А с чего вы взяли, что я падал? Никуда я не падал.

— То есть?

— Чего «то есть»? Почему я должен падать… с девятого этажа?

— А как же вы внизу оказались?

— А вы чего, не знаете, как внизу оказываются? По лестнице… или на лифте.

— Но вы же вышли на балкон.

— Ну, вышел. А потом обратно вошел.

— А почему же вас никто не видел?

— Да они пьяные были! Сидели, носом стол клевали. А я смотрю сверху — вижу — трава зеленая, свежая, а тут жара такая и накурено… и еще обозлился я на них… и пошел.

— По лестнице?

— По лестнице.

— А почему не в лифте?

— А он не шел — дверь кто-то не закрыл.

Доктор Лекрин крепко потер глаза кулаками и с ужасом посмотрел на Гвоздева:

— Ну, и дальше?

— А вот дальше ничего. Лег на траву… помню, стало хорошо, и все — отключился.

— А откуда же у вас кровь на плече?

Гвоздев поглядел на плечо и подумал.

— Вспомнил! — сказал он. — Когда по лестнице вниз бежал, меня на поворотах все время заносило и я правым плечом каждый раз об стенку… а она шершавая… ух, я злой был!

Доктор Лекрин встал и, пошатываясь, пошел к двери.

— А вещи мои где остались? — негромко спросил Гвоздев.

Но доктор его не услышал.

Доктор Ленникова вступила на суточное дежурство. Просматривала журнал за прошедший день.

— Володя! — крикнула она за ширму, где Лекрин тщательно мыл руки под краном. — Вот тут запись по Гвоздеву — доставлен в морг. Ты его принимал?

— Там зачеркнуто, — глухо донеслось из-за ширмы.

— Я вижу. А куда же он девался?

— Домой ушел.

Утренняя толпа уже схлынула, и Володя Лекрин ехал домой в полупустом троллейбусе. Дремал, опершись локтем на отворенное окошко. Рот его был раскрыт, и он по-детски всхлипывал во сне.

Ему снилась сковородка с короткой ручкой, вращающаяся воронкообразно в необозримом небесном пространстве.

Москва,

18–20 сентября 1998

У нас, в Дворянском собрании Кировского района, самый влиятельный человек, конечно, Бахметьев Пал Палыч. И вот почему: тут две, можно сказать, равносерьезные причины.

Во-первых, он человек из самого древнего из всех нас рода. Его род восходит к XVII веку, а если точнее, то ко второй его половине.

Кстати сказать, в этом вопросе тоже есть разные точки зрения касательно самого словоупотребления. Одна группа, во главе с Сергеем Афанасьевичем Шпеком, полагает, что род именно «восходит» к своим предкам, ибо НАЧАЛО и есть главное. Однако другие, и здесь прежде всего надо назвать имя Георгия Сигизмундовича Барыгго-Ольшевского, — другие считают, что род не «восходит», а «нисходит» к своим корням, и ничего унизительного нет в том, что корни внизу, а ветви, так сказать, воспаряют вверх. Но это, как говорится, à propos, а важно другое.

Предок Пал Палыча крымский князь Бахмет был пленен в 1672 году гетманом Самойловичем и в качестве подарка привезен к царскому двору в Москву. В русской столице Бахмету удалось расположить к себе весьма влиятельные круги и даже жениться на Екатерине Львовне Мясоедовой, дочери очень богатого купца Вавилы Мясоедова, сделавшего себе состояние на выхухоли. Именно выхухоль, а не кто другой, вошел как центральная фигура в герб будущих, теперь уже русских, графов Бахметьевых.

Несметное богатство «татарина» (так называли Бахметьева за глаза недоброжелатели) раздражало многих, в том числе и Екатерину II, а впоследствии и Павла I. Против него постоянно строились различные козни. Так, по приказу одного из высокопоставленных чиновников на подъезде к имению Бахметьевых Лихое на р. Сладенец за один вечер был вырыт ров, перегородивший дорогу, и Бахметьев, возвращаясь из гостей и будучи «зело пьян» (как говорит летопись), упал в этот ров и был вытащен лишь на вторые сутки, после чего (как опять же говорит летопись) «потерял изрядно в уме, прежде столь недюжинном».

Об одном из Бахметьевых упоминает граф Лев Николаевич Толстой в своем романе «Война и мир», где он выведен под именем Альметьева и командует полуротой при Бородине.

По материнской линии: Мясоедовы всегда были оплотом государства. Принадлежа к людям «достаточным» (формулировка из Сословных московских книг), они не были чужды и разным искусствам. Младший брат Аграфены Мясоедовой Гавриил играл на жалейке, и на «фортепьянах немного», и на ударных инструментах. В более позднее время через падчерицу их соседа Патрулева были Мясоедовы близки с композитором Мясковским.

Деда своего Пал Палыч не знал. Он погиб в 1911 году, и погиб нелепо. Побился об заклад с товарищами, что перейдет по льду Неву (дело было в Петербурге). И перешел бы. Но так долго спорили об условиях пари, что не заметили, как начался весенний паводок. Дед ступил на льдину — только его и видели. Павел Егорович, отец Пал Палыча, встретил революцию уже сиротой, и потому удалось ему скрыть свое дворянское происхождение. Это дало Пал Палычу возможность нормально учиться и поступить на рабфак, стать членом ВКП(б) и выбиться в руководящий состав. Пенсия и перестройка пришли одновременно. Они застали его вторым секретарем обкома партии в одной хорошей области, ныне, к сожалению, отошедшей к Украине.