Неожиданно внутренний голос подсказал мне: «Проснись, встань, разреши эту тайну и покарай злодея, иначе он обратит руку свою на малых и уничтожит две трети их, а одну треть оставит. И уподобятся они факелу огненному среди хлебов, и истребят и слева и справа окружающие их народы! Разве ты не видишь, как гнев, подобный огню, охватывает людей, пьянит их и бесповоротно натравливает друг на друга? Вы сидите в пещерах, но вы должны знать все, что происходит вокруг, и не ждать подходящего момента. Время пришло, Ари, пора выйти из пещер. Раз уж ты Мессия, раз ты посвящен, нужно идти на битву».

В такси, отвозившем нас в отель из полицейского участка спустя несколько часов, Джейн еще никак не могла прийти в себя. Губы ее поджались, когда она, будто отвечая на мои сомнения, произнесла:

— Не думаю, что они хотели убить тебя в тот раз, в старом городе.

— Кого же тогда?

— Я уверена, они хотели похитить тебя, Ари, а не убить. Убивать им легче. Как видишь, они готовы на все. Их метод — покушение, публичное и шумное. Их ничто не останавливает.

— А зачем меня похищать?

— Не знаю.

— А вдруг похитить хотели тебя, Джейн?

— Чего ради?

— Может быть, они считают, что Серебряный свиток у тебя. Вообще-то тебе следовало бы держаться подальше от этого дела. В конце концов, ни ты, ни я не детективы.

— Если хочешь, отказывайся, — упрямо проговорила Джейн. — Обо мне вопроса нет.

Я прикусил губу.

— Можешь сказать мне одну вещь? — робко спросил я. — Как профессор воспринял обращение дочери в другую веру?

— Если хочешь знать, то я думаю, яблочко от яблони недалеко падает. Профессор приехал в Израиль, потому что его привлекал иудаизм. Он не раз говорил мне, что, поняв, как много существует антиеврейских толкований Евангелия, он взялся за изучение иудаизма и даже выучил арамейский и древнегреческий языки. Потом он продолжил изучение иудаизма в еврейских школах.

Я обратил внимание на ее отсутствующий взгляд, но она уверила меня, что чувствует себя прекрасно и, вместо того чтобы вернуться в отель, предложила прогуляться по старому Иерусалиму, хорошо мне знакомому, там я когда-то бродил, молился, учился и, будучи студентом, танцевал в ешиве. Торопливым шагом она повела меня в лабиринт улочек арабского города, который, как казалось, знала в совершенстве.

Мы дошли до перекрестка, откуда отходили три улицы, образуя букву

«Шин».

— Теперь, — сказала Джейн, — ты должен снять свою кипу. Ходить здесь в ней опасно…

Быстрым движением руки она сняла с меня вышитую кипу, которую я всегда носил на голове. Это мимолетное прикосновение взволновало меня, чувство отдалось во всем теле, вызвав легкую дрожь; я словно разделся догола.

Тогда только я понял, как желал прикосновения этой руки к моему лбу, щекам, ко всему телу. Как я желал эту женщину, шагавшую впереди; у нее была красивая и влекущая фигура; волосы, словно водопад, призывали руку и губы, а плечи и шея служили пьедесталом для ее лица; тоненькая талия и длинные ноги притягивали мужчину, как пропасть, в которой он решил потеряться навсегда. Она вдруг показалась мне оголенной ланью, и желание опалило мой лоб, щеки и тело.

«Шин»: происходит от «шен», что значит «зуб», символ жизненной силы, дух энергии, геройство. Потрескивание огня, активные элементы вселенной и движение всего сущего, возобладание над «Шин» позволяет применять и направлять силы вселенной. Ее три черточки олицетворяют три злые силы: «ревность, похоть, гордыню».

Один, совсем один над текстом, и никакого друга, отсутствие кого бы то ни было и уединенная жизнь в гроте высвобождают душу, и я целиком углубляюсь в то, что принадлежит только мне, одержимый писец, я улетаю в мир букв, творя их и властвуя над ними, и мне подвластны самые прекрасные и самые праведные жизни, скрытые от других. Сосредоточенность — это окно в простоту и очевидность, это мой способ общения с глубинами памяти. Чтобы достичь этого, я создаю вокруг себя вакуум, отметаю все одним махом и оказываюсь совсем один на белом свете. И тут я уже не слышу ни малейшего шума, ни малейшего голоса, ни малейшего дыхания, которые могли бы нарушить чистое и загадочное существование Духа; и моя сосредоточенность настолько сильна, что каждый проведенный в писании день приближает меня к Создателю. Но как же безмерна пустыня! Она длинна, как дорога исхода народа Израиля к Земле обетованной. И как же обнажена жизнь в пустыне! С момента пробуждения до момента отхода ко сну протекает она, посвященная изучению Закона, ожиданию появления Нового дня.

В расследовании, которое мы ведем, надо продвигаться быстро, опережать события, и любая ошибка может стать непоправимой, любой тугой узел уже невозможно будет развязать. И, тем не менее, двигаться надо, презирая опасность, которая, чувствовалось, приближалась к нам по мере продвижения. Ведь мы были не одни: по пятам гнались убийцы.

Мы знали, что профессор Эриксон пытался с помощью Ротбергов восстановить Храм и что археологическая экспедиция, была только предлогом для лучшего выполнения его миссии: воздвигнуть Храм, чтобы встретить Бога. В этих поисках отводилась роль и франкмасонам, но какая? Роль архитекторов, строителей? Какое отношение имели они к Медному свитку?

Вечером в качестве главных свидетелей убийства семьи Ротберг нас снова пригласили в комиссариат, где мы уже побывали; сопровождали нас два полицейских, приехавших за нами в отель.

Добрую часть ночи мы выслушивали вопросы следователей, отвечали на то, что видели собственными глазами; однако свидетелями мы оказались никудышными. Но всегда ли свидетели бывают беспомощными?

Нужно было рассказывать вновь и вновь все, что происходило у нас на глазах: почему машина врезалась прямо в них, почему из машины раздались выстрелы, как падали убитые? Надо было упомянуть и причины, по которым мы оказались там, причем, стараясь не сказать всей правды, я чувствовал сгущающуюся вокруг себя подозрительность, но не мог сказать большего, так как наше личное расследование было чрезвычайно секретным. Полицейские, почувствовавшие связь с убийством профессора Эриксона, засыпали меня вопросами: почему я интересовался этим делом, откуда я пришел, чем занимался; на такие вопросы отвечать было очень трудно. Похоже, им были известны мои прежние приключения, касавшиеся одного из свитков Мертвого моря, однако, по их мнению, дело это оставалось темным, поскольку они не знали о существовании ессеев и были убеждены — справедливо или нет, — что все-таки имелась некая связь, малюсенькая ниточка между жертвоприношением профессора Эриксона и распятием искателей свитка Мертвого моря,[10] и что связью этой, общим знаменателем являюсь я. В конечном счете, в четыре утра, измотанный и обессиленный, я вынужден был разыграть последнюю карту: я попросил разрешения позвонить и разбудил ни свет, ни заря шефа секретной службы Шимона Делама.

Через полчаса он приехал, и я увидел вытаращенные глаза полицейского.

— Привет, Ари, здравствуй, Джейн, — поздоровался он. Несколько минут спустя мы уже выходили из комиссариата.

— Ну что? — спросил Шимон, беря меня под руку. — Как делишки?

— Так себе, — ответил я. — Вот семья Ротберг…

— Знаю, — сказал Шимон.

— Мы оказались там перед самой трагедией. — Я смущенно смотрел на него. — Мне все время кажется, что за нами следят, Шимон.