— Слушаю.

— Это случилось позавчера…

— В ночь преступления?

— То был вечер Пасхи и день моей второй годовщины у ессеев. Жрец медленно поднес ко мне руку и подал мацу и вино, чтобы я освятил их согласно праздничному обряду. Я сделал это. Я принял вино и хлеб и благословил их. Я совершил обряд и произнес: «Сие есть кровь моя, сие есть тело мое».

— Слова Иисуса…

— Ритуальная фраза ессеев, та, которую произносит Мессия.

— Они избрали тебя?

— Я их Мессия.

Теперь Джейн смотрела на меня с недоверием и страхом.

— Они тебя избрали, — повторила она, будто боясь в это поверить. — И они избрали тебя в тот момент, когда был убит Эриксон… Думаешь, это совпадение?

Продолжать беседу мы не смогли: в палатку вошел Кошка. На нем были бежевые брюки и белая хлопковая рубашка навыпуск, еще больше подчеркивавшая бледность изможденного лица. Тело его было худым, как у всех археологов, занимающихся раскопками, но рука, которую он мне подал, оказалась крепкой.

— Ари, писец! — воскликнул он. — У вас все в порядке?

— Все хорошо, — ответил я, всматриваясь в его глаза, блестевшие от любопытства.

— Надо же, — бросила Джейн, — значит, вы остались?

— Я сейчас уезжаю…

— Я хотел бы кое-что вам показать, — сказал я, протягивая ему фотографию. — Вы узнаете этот свиток?

— А вы, — косо взглянул на меня Кошка, — вы писец или детектив?

— Это я позвала Ари, потому что он прекрасно знает эти места и все свитки Мертвого моря.

— Да, правильно, помощь нам нужна, тем более что все уходят. Но вы, такой проницательный… — продолжил он, поднося фотографию к глазам. — Даже вы не знаете, что это Серебряный свиток, привезенный профессором Эриксоном после пребывания у самаритян![6]

— А? — удивилась Джейн. — Я и не знала.

— Он принадлежит к той же эпохе, что и Медный свиток?

Кошка недоуменно вздернул брови.

— Почему профессор не рассказал о нем другим членам экспедиции?

— Потому что там содержатся сведения о…

Он вдруг запнулся.

— О чем?

— О тайном обществе. Видите ли, — более значительным тоном продолжил Кошка, — профессор Эриксон был масоном.

— Джейн мне уже об этом сказала.

— Орден этот очень могущественный. Говорят, что члены общества объединились после провозглашения Америкой независимости и Французской революции. Среди основателей — Джордж Вашингтон, Черчилль и многие политические деятели. И все это потому, что в основе этого ордена лежит древнее знание, касающееся…

— Касающееся чего? — настаивал я.

— Храма. Франкмасоны хотят продолжить работу Хирама, архитектора храма Соломона. По этой причине Эриксон и прибыл для научных изысканий на Святой Земле. Он считал, что надо объединить все религиозные силы, руководствующиеся разумом и придерживающиеся справедливости и права. Он верил в Великого Архитектора, создавшего Вселенную… Он хотел воссоздать Храм. Да, храм Соломона, воплощение духа Божия в камне. И сердце его было наисвятейшим, в нем обитал сам Бог!

— Неужели? — удивился я.

— Что касается Бога, то я не знаю, — пробормотала Джейн. — Но правда то, что франкмасонство оказало большое влияние на ход прогресса в мире, косвенно это затрагивает и Храм.

— Где он сейчас находится? — поинтересовался я.

— Что именно?

— Серебряный свиток.

— Я рылся вчера в его вещах, но не нашел, — ответил Кошка.

Мы еще порасспрашивали археолога, но ничего нового не узнали. Глядя на него, я спрашивал себя, в какую игру он играет и можно ли доверять его информации. Ну а что до его истинных отношений с Эриксоном, тут я не знал, что и думать.

Несколько часов спустя мы катили в джипе Джейн на встречу с самаритянами; эта небольшая община, как и во времена Иисуса, обитала у подошвы горы Гаризим в Наблусе, бывшем Шхеме, в сорока километрах от Кумрана.

— Зачем тебе это надо? — спросила Джейн, не отрывая глаз от извилистой дороги, спускавшейся от лагеря.

— Ради них, — ответил я. — Ради ессеев. И ради тебя.

— Эриксон не был с тобой знаком, — слегка улыбнувшись, сказала она, — но он верил в тебя… Мессия ессеев… Подумать только, Ари. Мне до сих пор не верится.

Пройдя израильский КПП, который разрешил нам въехать на нейтральную полосу между израильской и палестинской территориями, она нажала на акселератор.

— Впереди еще один пост, если там увидят твой паспорт, нас могут не пустить на территорию Палестины. Всюду эта напряженность…

— Я не взял паспорт, — сказал я.

— Почему же?

— Я не знал, что есть «палестинская зона».

— Ах да, я и забыла… Два года в пещерах…

Джейн притормозила перед вторым КПП, над которым развевался палестинский флаг. Охранник в форме цвета хаки, похожей на израильскую, подошел к нам.

Джейн, улыбаясь, опустила боковое стекло, а я вжался в сиденье, стараясь стать незаметным. Она заговорила с ним на арабском.

Охранник, молодой загорелый человек, похоже, удивился, как и я, ее знанию языка. Они обменялись несколькими словами. Солдат вроде бы колебался, потом что-то спросил, показав на меня. От обольстительной улыбки Джейн он сдался и разрешил проехать. Она надавила на газ.

— Джейн, — начал я, — ты говорила обо мне Эриксону, не так ли?

Не взглянув на меня, она улыбнулась.

— Я никогда не скрывала ни где ты жил, ни кем ты был… Мне просто необходимо было говорить о тебе. Ты можешь это понять?

Я улыбнулся про себя. Еще бы не понять… Сколько раз я думал о ней за эти два года. Сколько раз мне хотелось признаться — не важно кому, не важно когда, — что я полюбил ее и любил всегда. Нужно выговориться, когда чувство слишком сильно; нужно выговориться, когда слово жжет и может сжечь дотла; конечно же, говорить надо…

На полной скорости мы ехали к Иерихону по дороге, проложенной еще древними римлянами; дорога вилась по пустыне, в которой жили лишь несколько пастухов и бедуинов. Именно здесь бандиты когда-то грабили и убивали паломников, направлявшихся к Иерусалиму. Дорога все время шла вниз, и мы сперва ехали между расщелинами и скалами, потом перед нами открылся спокойный пейзаж Моавийских гор. Мертвое море осталось позади, а дорога привела нас к пальмовой роще, вечнозеленой даже в засушливый сезон благодаря природным источникам, горьковатая вода которых течет до самого моря. Здесь-то и жили самаритяне, евангельский народ. В их Пятикнижии говорится, что Адам якобы был вылеплен из пыли этой горы, где позже Авель якобы возвел первый алтарь. Они считают, что Бог выбрал это место, чтобы изложить одиннадцатую Заповедь: на горе Гаризим нужно бы воздвигнуть каменный алтарь, посвященный Господу, на котором были бы высечены все его Заповеди. Современные самаритяне, числом около шестисот душ, наследники десяти исчезнувших племен, увековечили эту Заповедь, будто всю жизнь только этим и занимались.

Мы оставили джип в нескольких метрах от стоянки и пешком дошли до самого стойбища: три десятка палаток с крышами песочного цвета, около которых играли дети.

На окраине лагеря вился дымок. Запах его проник в мои легкие, во все клеточки тела, я почти задыхался. Отчего он был таким въедливым? Не умиротворяющий, как запах изысканного блюда, не благотворный, как от свежей зеленой травы, не резкий и глубокий, как запах пряностей, не тяжелый запах серы, не опьяняющий аромат духов. Он вошел в меня подобно тайне, коварный, от него вибрировали все поры, кружилась голова, почти мутился разум.

— Что с тобой, Ари? — забеспокоилась Джейн.

— Идем же, — ответил я, не зная еще, что нас ждет впереди.

Мы подошли к главной палатке, стоявшей в центре. У входа нас встретила старуха с провалившимся беззубым ртом, одетая во все черное; она спросила, что нам надо.

— Мы хотели бы увидеться с вождем самаритян, — ответил я.

— А сам-то ты кто? — прошамкала она.

— Меня зовут Ари Коэн, я сын Давида Коэна.

Пока мы терпеливо ждали, я не мог вымолвить ни слова. Странный запах преследовал меня, и страшно хотелось убежать, пока не поздно. Но уже послышался сдавленный шепот. Вновь показалась старуха и жестом пригласила нас войти.