— Пашка, мы спасены! — сказал я.- Картошка будет в лагере!

— Ты что, думаешь, Мария Дмитриевна может Росинанта запрячь?

— Нет! — говорю.- Гляди, сколько ребят. Если мы все вместе возьмёмся — как игрушку, телегу покатим.

Подошла Мария Дмитриевна с отрядом. Мы ей всё, как было, честно рассказали. Она рассмеялась и говорит:

— Выходит, вам дикого коня, мустанга, дали. А как же его теперь в лагерь загнать?

— Никак,- сказал Пашка.- Я его здесь посторожу, пока дедушка Василий или кладовщик не придут.

Когда пятый отряд узнал, что будет телегу с картошкой в лагерь тащить — крик поднялся неимоверный. Все начали впрягаться в телегу. На каждую оглоблю по десять человек получилось и ещё десять сзади. Как потянули вперёд, телега не поехала, а полетела.

Пашка остался в поле. Не успела телега отъехать и двести метров, как послышалось победное ржание и топот. Это вдогонку за телегой бежал Росинант. Он и не собирался оставаться в поле, потому что не был диким конём-мустангом. Он трусил позади телеги и коротко ржал, как будто сам подгонял ребят: «Но, веселей, братцы!… Давай, давай! Походите-ка в моей шкуре…»

За Росинантом бежал Пашка, ну, а Мария Дмитриевна, конечно, шла последней.

Картошка в лагерь была доставлена вовремя, график питания не был нарушен.

Пашкина слава пронеслась по всем отрядам. Как его только ни называли: и Дон-Кихотом, и укротителем мустангов, и цирковым наездником.

А вот мне почему-то грустно стало, обидно за лошадей. Сколько веков они честно, безропотно тащили телеги, а теперь их машины заменяют…

Куда же лошади денутся?

В марте Вовка переехал в новую квартиру, в большой шестиэтажный дом. А в мае у Вовы появилась сестрёнка Наташа. Отсюда всё и началось. В доме будто переворот произошёл. Шум, гам, никто себе места не находит. Днём все спят, а ночью жгут свет, кормят Наташку, бегают на кухню за пелёнками. Бабушка — так та прямо запуталась в пелёнках и клеёнках.

Каждый вечер приходят гости и приносят подарки. Они поздравляют маму и папу, разглядывают красное, как помидорина, Наташкино лицо и восхищаются: «Ах, какая красавица! Ах, какая прелесть!…»

«Там и смотреть-то не на что,- думает Вовка.- Тоже событие! Вон у Толи Мазина отец голубую «Волгу» купил, и то меньше шума было. А здесь только и знают: «Натуленька!… Наташенька!… Натусенька!…» — будто кроме неё никого на свете нет».

Вова нарочно зубы перестал чистить. Четвёртый день не чистит — никто не замечает. Бабушка в тетрадки и не заглядывает. Отец только и знает, что кричит: «Не путайся под ногами».

Ходит Вова по комнатам, опустив голову, и думает: «Никому я теперь не нужен. Никто меня теперь не любит, не жалеет. Вот возьму и уйду. Они и не заметят, что человека не хватает…»

Вова остановился перед зеркалом, посмотрел на свой растрёпанный чуб, на чернильное пятно под носом и решил пойти в безпризорники. Бабушка о них ему много рассказывала. Она когда-то была комсомолкой и боролась с детской беспризорностью. Беспризорники были раздетые, грязные, голодные. Все их жалели. Сам Феликс Эдмундович Дзержинский заботился о них: строил для них детские дома и колонии.

«Уйду насовсем! Пусть меня тоже все жалеют. Тогда дома небось забегают! Даже про Наташку забудут…»

У Вовы, который стоял в зеркале, покраснели глаза, нос задёргался, как плохо пришитая пуговица, и весь он стал каким-то жалким, несчастным.

«Уйду и всё! — окончательно решил Вова.- Пусть знают!»

Ночью он долго не мог уснуть, а когда уснул — приснилось ему, что он уже беспризорник; бродит по улицам, холодный, голодный. Люди его очень жалеют: качают головами, разводят руками и у всех слёзы на глазах.

Потом неизвестно откуда на красной машине приехали Дзержинский и бабушка с комсомольским значком на старой вязаной кофточке. Феликс Эдмундович строго, как на портрете, смотрел на людей, а бабушка сидела рядом и держала в руках пелёнки. Она всё время вертела головой и делала вид, что не замечает Вовы. Потом показала Дзержинскому на часы и сказала: «Мне пора идти пеленать Наташу». Сказала и исчезла. А Феликс Эдмундович взял его в свою машину, и они поехали.

Сначала машина быстро мчалась по улицам, а затем полетела в небо, прямо в облака, мягкие и тёплые, как перина. Феликс Эдмундович ласково смотрел на беспризорного Вовку, гладил по голове, а потом похлопал по плечу и… поцеловал. У Вовы от радости так застучало сердце, что он проснулся. Оказывается, он сидел не в машине, а на перине, а вместо Дзержинского рядом сидела мама с Наташкой на руках. Мама целовала его, ласково тормошила и приговаривала:

— Вставай, лодырь! Вставай! Посмотри хоть на свою сестричку. Она у нас такая умненькая, красивенькая, мы её за это все любим! — и положила рядом Наташку. Вова отвернулся и натянул одеяло поверх головы.

А мама продолжала:

— Ух, какие мы стали сердитые! Наташенька на нас будет обижаться…

— Ещё я и виноват! — загудело под одеялом…

Когда мама унесла Наташку в другую комнату, Вова вскочил с постели и начал рыться в корзине со старой одеждой. Сперва он достал свои рваные штаны, которые даже бабушка не смогла починить, потом рубаху с двумя заплатами: одной на спине, другой на лотке. Натянув всё это на себя, он закрылся в умывальнике и пустил шумную струю воды, но умываться не стал. За столом он ел всё, что ни давали. И даже макароны ел с хлебом. Две тарелки их съел. Это на всякий случай, если день-два голодать придётся.

— Куда это ты так вырядился? — спросила бабушка, разглядывая его странный костюм.- Не иначе, как с мальчишками на рыбалку собрался…- Больше она ничего не сказала, потому что в руках держала горячий утюг, а в кухне её ожидали пелёнки.

Вова встал из-за стола, схватил новую кепку, но, подумав, зашвырнул её на шкаф. Потом подбежал к двери и тут почему-то остановился. Тоска защемила сердце. Стало страшно, даже в животе похолодело. «Неужели больше сюда не вернусь?» Однако тут же отмахнулся от этой мысли и объявил неизвестно кому: «Сказал — значит всё!»

По лестнице он скатился почти кубарем, но посреди двора снова остановился и стукнул себя кулаком по лбу: «Эх, размазня я, размазня, а ещё в беспризорники лезу! Вышел чистенький, как из бани, и думаю, что поверят. Бабушка же говорила, что они с ног до головы в саже были… Нужно немедленно сажи раздобыть!»

Вова оглядел двор, но вокруг всё было чисто. Дом был новый, а строительный мусор давно вывезли. Вдруг он услышал позади себя чей-то бас:

— Старшему Шубину привет!

«Почему старшему?» — подумал Вова и обернулся.

Перед ним стоял дворник, дядя Петро, и улыбался в усы.

— Стало быть, с младшенькой сестрицей поздравить можно?

«И он про Наташку!» — зло подумал Вова и резанул напрямик:

— Где тут у вас сажа находится?

— Сажа, говоришь? — понимающе подмигнул дворник.- Э-э, считай, мил человек, что сажи у нас не было, нет и не будет, поскольку я ответственный за санитарное состояние объекта. А если тебе красочка какая-нибудь нужна, то беги в седьмой подъезд, там маляры работу кончают, у них и разживёшься.

В седьмом подъезде действительно работали маляры. Под лестницей Вова увидел три ящика с краской: там был жёлтый, красный и тёмно-зелёный порошок. «Вот чёрт, хоть бы серая была,- подумал он.- Придётся тёмно-зелёной мазаться». И, став спиной к малярам, сперва натёр зелёным порошком руки, а потом щёки и нос. Теперь он был похож на карикатуру из «Мурзилки», но зеркала под руками не было, и он решил, что в таком виде может сойти за беспризорника.

Прикрыв ладонями лицо, Вова вышел на улицу. Сперва было как-то неловко, и он шагал вдоль стен, делая вид, что разглядывает их. Люди спешили по своим делам, и никто не собирался его жалеть, даже внимания не обращали.

«Так дело не пойдёт,- решил Вова.- Нужно ходить посреди тротуара, против движения». И пошёл. Целых два квартала прошагал он зря. Но вот возле магазина «Динамо», на витрину которого он загляделся, маленькая девочка з бантом на голове закричала: