– Предлагаю шесть процентов от продажи первых десяти тысяч экземпляров и девять процентов от каждых следующих десяти тысяч.

– Но я помню только одно слово.

– Какое же?

– «Свинка»…

– В смысле…

– В смысле – та болезнь, от которой распухает шея.

– «Свинка», и что дальше?

– Свинка… и ничего.

– Сделка отменяется.– Борзая трясет пакетом.– Я съел последний орех.

Якусима растет, стоит только отвернуться. Когда уезжаешь откуда-нибудь, возникает странное чувство, но когда возвращаешься, чувство еще более странное. За восемь недель ничего не изменилось, но ничто уже не будет прежним. Мост через реку Камияки, бархатные складки гор, уныло-серые крутые склоны. Книга, которую вы читаете, уже не та, которой она была до того, как вы начали ее читать. Может быть, девушка, с которой вы спите, уже не та, с которой вы легли в постель. Вот и причал; один из тех, кто бросает нам канаты, что-то кричит мне и машет рукой. Это партнер дядюшки Дегтебетона по маджонгу и выпивке. Спускают сходни, и я вливаюсь в толпу высаживающихся на берег пассажиров. Мне нужно засвидетельствовать свое почтение главе семьи – дяде Патинко. Но цель моего путешествия – засвидетельствовать свое почтение Андзю. Когда прохожу мимо кассы, где продают билеты на паром, рядом со мной притормаживает фургон, и оптовый торговец, который ведет дела с дядей Апельсином, предлагает меня подвезти.

– Вы доедете до Анбо?

– Залезай. Мы трогаемся.

– Сегодня теплый день,– говорю я.

– Скоро будет дождь,– отвечает он.

Дождь на Якусиме – всегда верная ставка. Торговец не любит много говорить, поэтому и мне можно молчать, не опасаясь неловкости. Он жестом предлагает мне угоститься из большого мешка местными апельсинами сорта «понкан», которые являются главной статьей островного экспорта и которые можно назвать самым вкусным фруктом из всех, что растут в нашей стране, если не во всей Азии. Должно быть, с тех пор как я приехал на Якусиму, я съел десять тысяч этих апельсинов. Разрежьте меня, и внутри будет апельсиновый сок. Я рассматриваю подзабытые детали своего дома. Ржавые бочки из-под горючего, поставленные стоймя племенем туристов, крошечный полевой аэродром, умирающая лесопилка. Здесь, на далеком юго-западе, деревья еще не сбросили свой поношенный наряд из летних листьев. Мы обгоняем кучку соревнующихся велосипедистов в ярких и блестящих, как тропические рыбки, костюмах. Дорога круто забирает вверх. Проезжаем по мосту, над водопадом,– и перед нами деревня Анбо.

Кладбище полно шумящих, снующих насекомых. Деревья шуршат листвой, переваливший на вторую половину день исходит душным зноем. Древний рецепт октября. Угол семьи Миякэ, обнесенный оградой, один из самых ухоженных – моя бабушка до сих пор приходит сюда каждое утро, наводит порядок, выдергивает сорняки, подметает и меняет полевые цветы. Я кланяюсь перед главным серым надгробием и иду вдоль ограды к черному камню поменьше, поставленному Андзю. На нем выбито посмертное имя, которое выбрал для нее священник, но я думаю, что это просто еще один способ урвать побольше денег со скорбящих родственников. Моя сестра все еще Андзю Миякэ. Я поливаю надгробие минеральной водой. Ставлю свой букет цветов, в дополнение к тем, что принесла наша бабушка. Жаль, я не знаю, как называются эти цветы. Гроздья белых звезд, розовые хвосты комет, малиновые, нанизанные на длинный стебель ягоды. Я предлагаю ей бомбочку с шампанским и разворачиваю еще одну для себя. Потом зажигаю благовония,

– Это,– говорю я ей,– подарок от мамы. Она дала мне денег, и я купил их в храме рядом с вокзалом в Миядзаки.

Я достаю три плоских камня и складываю из них пирамидку. Потом сажусь на ступеньку и прижимаю ухо к полированной поверхности надгробного камня, сильно-сильно, чтобы проверить, не услышу ли чего-нибудь. За краем земли мирно дышит море. Я хочу поцеловать надгробную плиту и делаю это, единственный свидетель – какая-то темная птица с розовыми глазами. Прислоняюсь к камню спиной и сижу, ни о чем не думая, пока моя бомбочка не взрывается. Все кончается так быстро. Горы, простые мелодии, настоящая дружба. С горы Мияноура ползет туман, застилая солнце и превращая морскую синеву в грязь. Я принес с собой дневник нашего двоюродного деда, чтобы прочитать Андзю несколько отрывков, потому что они оба умерли на дне моря. Но я думаю, что Андзю прекрасно услышит, даже если я буду тихонько читать его про себя, здесь ли, в другом ли месте, неважно. Мне не нужно рассказывать ни о чем, что случилось в Токио. То, что я здесь, важнее слов – для нее, для меня, для нас. Муравьи обнаружили бомбочку с шампанским Андзю.

– Эй, Андзю. Угадай, кого я собираюсь навестить?

В последний раз, когда я шел по этой тропинке через лощину, я нес приз лучшему-игроку-матча и пинал ногой камушек. Я был примерно на треть меньше ростом, чем сейчас. И сейчас я почти готов встретить здесь себя самого, одиннадцатилетнего. Тропу заполонили сорняки. Ни души вокруг. Соловей поет, рассказывая об ином мире, обезьяна пронзительно кричит, рассказывая об этом. Я прохожу ворота-тори и каменных львов. Чтобы восстановить пропавшую голову бога, из Киото приезжал знаменитый мастер, и туристический центр напечатал в рекламных буклетах новый лик божества. Я замечаю, что лес уже почти стер крутую тропинку. С каждой зимой верующих становится все меньше. Значит, боги тоже умирают, совсем как поп-звезды и сестры. Висячий мост уже не кажется безопасным, как раньше. Мои шаги звучат скорее глухо, чем звонко, словно его деревянный настил может рассыпаться в любой день. Река внизу распухла от ночного дождя. Больше половины рисовых полей в лощине заброшено. Фермеры тоже умирают, а их сыновья зарабатывают деньги в Кагосиме, или в Китакюсю, или в Осаке. Террасам рисовых полей и ветхим амбарам позволено умереть своей смертью – тайфуны дешевле строителей. Теперь в лощине хозяйничают насекомые. Я пинаю ногой камушки. На карнизе бабушкиного дома разросся дикий кустарник. Я смотрю на этот старый дом, а тем временем туман густеет и превращается в дождь. Бабушка – недобрая женщина, но и она любила Андзю своей жестокой любовью. Когда убираешь картину, ничто не мешает видеть раму. В худшем случае она закричит, чтобы я убирался прочь, но после всего, что случилось со мной за эти семь недель, это уже не кажется таким страшным.

– Бабушка?

Я пробираюсь по траве во двор, и мне на ум приходит старая сказка о волшебнице, которая сидит за прялкой и ждет, когда ее загулявший муж вернется домой; дом ветшает и превращается в развалины, а она не стареет ни на один день. Замечаю перламутровое движение между замшелых камней – кольца змеи! Не видно ни головы, ни хвоста, но кольца туловища толщиной с мою руку. Змея скрывается за ржавеющим плугом. Кажется, Андзю что-то говорила о жемчужной змее? Или мне это приснилось? Смутно припоминаю, как бабушка рассказывала о змее, которая жила под амбаром, когда она была маленькая, и которая считалась предвестницей смерти в нашей семье. Это наверняка суеверие. Змеи не живут семьдесят лет. Я так думаю. Я стучу по косяку двери и с трудом открываю тугую дверь. Звучит радио.

– Бабушка? Это Эйдзи.

Я приподнимаю сетку от насекомых, ступаю в прохладу дома и делаю глубокий вдох. Сакэ для готовки, влажное дерево, химический туалет. Фимиам из комнаты с татами. У пожилых людей свой особенный запах – я полагаю, они говорят то же самое про молодых. Убегает мышь. Радио означает, что бабушки, скорее всего, нет дома. У нее была привычка оставлять радио для собаки, а когда собака умерла, она стала оставлять радио для дома.

– Бабушка?

Я заглядываю в комнату с татами, не обращая внимания на странное чувство, что именно в эту секунду кто-то умер. К подножию семейного алтаря прислонена метелка из перьев. Висящие на стенах свитки со сценами осени, ваза с цветами, шкафчик, полный всяких побрякушек и безделиц, скопившихся за ее островную жизнь. Она никогда не покидала Якусиму. Дождь брызжет сквозь москитную сетку, поэтому я задвигаю стекло. Я когда-то боялся входить в эту комнату. Андзю – нет. Во время О-бона[154] она всегда ложилась снаружи и ждала, а потом врывалась внутрь, чтобы поймать духов, которые ели вишню, что оставляла им бабушка. Я смотрю на усопших в черной лаковой шкатулке. Одетых в непромокаемую одежду, костюмы, военную форму, наряды, одолженные у фотографов. А вот и моя сестра, улыбается во весь рот, в тот день, когда она пошла в начальную школу.