«Бах!!!»

Мегафон поворачивается ко мне.

– Сезонный фейерверк, Миякэ. Теперь слушай. Полночь миновала. Так что папка с документами, что лежит в «кадиллаке», вся твоя. Да. Отец держит свое слово. К сожалению, ты не сможешь воспользоваться заработанной в поте лица информацией, потому что исчезнешь с лица земли, как последний дронт[93]. Я взял тебя с собой на случай, если бы Нагасаки призвал к оружию твоего отца. Я считал этого кретина намного хитрее, чем он оказался, так что мы получили лишнего свидетеля вместо возможного козыря. Господин Сухэ-Батор предложил свои услуги, чтобы пустить тебе пулю в лоб, и, так как он является главным архитектором моего гениального плана, разве мог я ему отказать? Прощай. Если это облегчит твои страдания, скажу, что тебя забудут без следа: ты прожил скучную, беззвучную и бесцветную жизнь. Кстати, твой отец – такое же ничтожество, как и ты. Сладких снов.

С чему это? Покойнику все равно.

– Пригнись – ради собственной же безопасности,– настаивает мой убийца.

Страх сводит мой ответ к выражению тупого негодования.

– Нет? – Кожаный пиджак заряжает пистолет. – Что ж, я тебя предупредил.

У него в руке не пистолет, а мобильный телефон. Он набирает номер, перегибается через парапет, направляет мобильник на «кадиллаки» и пригибается к земле.

Ночь разрывается, обнажая потроха, меня сбивает с ног сплошной стеной грохота, мост вздрагивает, с неба градом сыплются осколки камней и металла, я успеваю увидеть, как пылающий кусок машины параболой взмывает вверх, и папка с моим отцом превращается в тлеющие угольки. Ночь застегивает молнию. Эхо с грохотом откатывается от гор. Мне в скулу врезается гравий. Пытаюсь приподняться – к моему удивлению, тело еще способно двигаться.

Из воронок на месте «кадиллаков» поднимаются столбы дыма.

Кожаный пиджак опять набирает номер. Прижимаюсь к земле, гадая, что здесь еще можно взорвать – может, он ходячая бомба и взрывает главную улику, то есть самого себя? – но на сей раз мобильный телефон и есть просто мобильный телефон.

– Господин Цуру? Говорит Сухэ-Батор. Ваши пожелания насчет господина Нагасаки и господина Морино выполнены. В самом деле, господин Цуру. Что они посеяли, то и пожали.

Он убирает мобильник и смотрит на меня.

Все вокруг горит и трещит.

У меня течет кровь из прокушенной губы.

– Будете меня убивать?

– Вот думаю. А ты боишься?

– Очень боюсь.

– Страх – не обязательно признак слабости. Я презираю слабость, но также презираю тех, кто любит убивать впустую. Чтобы остаться в живых, ты должен убедить себя, что сегодняшняя ночь – это чужой кошмар, в который ты забрел совершенно случайно. К рассвету найди место, чтобы спрятаться, и не высовывайся много дней. Если обратишься в полицию, будешь немедленно убит. Ясно?

Киваю и чихаю. Ночь тонет в клубах дыма.

Козел-Сочинитель вглядывался в беззвездную ночь. Его дыхание легкой дымкой ложилось на ветровое стекло. Первые заморозки пустили в бокал вина из эдельвейсов вафельку льда. Козел-Сочинитель насчитал три шума. Потрескивание свечи на старинном бюро; воинственное бормотание во сне госпожи Хохлатки: «Безразличие – обратная сторона заботливости, Амариллис Брумхед!» – и храп Питекантропа в гамаке под днищем дилижанса. Четвертый шум – шепоты, которых ждал Козел-Сочинитель, был пока далеко, и он стал искать свои почтенные очки, желая пролистать книгу стихов, сочиненных в девятом веке принцессой Нукадой. Козел-Сочинитель откопал этот томик однажды в Дели, в четверг, в грозу. С середины лета все ночи были похожи друг на друга. Почтенный дилижанс останавливался на ночлег, Козел-Сочинитель просыпался, и ничто не могло заставить его снова уснуть. Один, два, три часа спустя приходили шепоты. Козел-Сочинитель никому не рассказывал, что у него бессонница, даже Питекантропу, и, уж конечно, не госпоже Хохлатке, которая, несомненно, прописала бы ему какое-нибудь противное «целебное средство», в сто раз хуже, чем сам недуг. Сначала Козел-Сочинитель думал, что шепоты – это шум Абердинских водопадов[94], близ которых они тогда стояли, но отверг эту теорию, когда шепоты последовали за ним и в другие места. По второй своей теории, он сошел с ума. Но во всем остальном его умственные способности оказались не затронуты, и Козел-Сочинитель пришел к мысли, что шепоты исходят из авторучки – той самой, которой госпожа Сёнагон писала свои записки у изголовья более тринадцати тысяч полумесяцев тому назад. Тут Козел-Сочинитель услышал тихое шипение, потом шелест, и сердце его забилось быстрее. Он сунул принцессу Нукаду на полку и прижался ухом к ручке, лежащей на столе. «Да,– подумал он.– Вот и они». В этот вечер слова звучали как никогда отчетливо – только слушай! «Ересь» – здесь, «тамтам» – там, «вороная кобыла в узде» – везде. Козел-Сочинитель взял авторучку и стал писать, вначале медленно, пока слова падали по капле, но постепенно из-под его пера потекли целые предложения, полные слов, льющихся через край.

– Ах, мой господин, это ни в какие ворота не лезет! – Госпожа Хохлатка раздвинула плотные шторы.– Если вам хочется побродить, когда выходите по малой нужде, закутайтесь, как положено! Если у вас разыграется ревматизм, Простаку опять придется таскать вас на себе, попомните мое слово.

Козел-Сочинитель с трудом разлепил веки.

– Даже во сне нет покоя, госпожа Хохлатка: мне снилось, что я искал м-металлоискателем норвежские девятиугольники в какой-то дельте, где время навеки замерло в среду утром.

Госпожа Хохлатка потуже затянула завязки фартука.

– Я девяносто девять раз вам говорила, мой господин: «Сливки и мед – сладкий сон не придет». Но вы все равно ужинаете по-девонширски[95]. Ну-ка, поднимайтесь. Завтрак на столе. «Эрл фей»[96] с занзибарской копченой селедкой. Поджаренной на филе, как вы любите.– Госпожа Хохлатка бросила взгляд на пейзаж за окном.– И впрямь уныло, что и говорить.

Козел-Сочинитель нашел свое пенсне и выглянул в окно. Почтенный дилижанс стоял у холодной обочины, за которой стихийно раскинулись тихие вересковые пустоши.

– Чернильный ландшафт, небеса цвета бумажной массы. У меня почти не осталось сомнений, госпожа Хохлатка: мы залезли на поля.

Рододендроны из дендрария…

– Мрачное имя для мрачного места,– произнесла госпожа Хохлатка.

– Почва здесь слишком кислая, чтобы цвет мог пустить корни. Один м-маргинальный герцог попытался завести плантацию нарциссов, но желтый тут же выцвел. Здесь даже вечнозеленые растения не зеленеют. Не слышно птиц, вороны не летают.

– Ай, да бог с ними, мой господин. Селедка ваша стынет.

Козел-Сочинитель нахмурился:

– Странное дело, госпожа Хохлатка, но аппетит меня покинул. Нельзя ли попросить вас выложить рыбу на блюдо, я потом съем ее потихоньку. А пока плесните чаю, вполне доста…– Козел-Сочинитель забыл договорить.– Вот досада! Ночью я написал несколько десятков страниц – куда они могли деться?

Он заглянул под стол, в стол, за стол – страницы исчезли.

– Это катастрофа! Я начал писать несказанно сказочную сказку!

Хотя госпожа Хохлатка и прослужила у Козла-Сочинителя не один десяток лет, она рассердилась на него из-за Селедки.

– Осмелюсь заметить, мой господин, это был просто очередной писательский сон. Помните, вам приснилось, что вы написали «Отверженных»? Ваш издатель целую неделю убеждал вас не привлекать Виктора Гюго к суду – вы-то хотели подвергнуть его публичной порке.

Дверь со стуком отворилась, и в салон ворвался ветер. В проеме, заслоняя его волосатым грязным торсом, стояло страшного вида доисторическое создание. На языке плоти и крови оно промычало нечто нечленораздельное. Госпожа Хохлатка сердито уставилась на него.