– Предлагаю пригнуться,– говорит Кожаный пиджак.

– Пригнуться?

Казнь в подобострастной позе. Зачем?

– К земле. В, как это говорится, позе эмбриона.

К чему все это? Покойнику все равно.

– Пригнись ради собственной безопасности,– настаивает мой убийца.

Я изображаю тупое негодование, что Кожаный пиджак истолковывает как «нет».

Кожаный пиджак заряжает пистолет.

– Что ж, я тебя предупредил.

Так много звезд. Для чего они?

Тунец, морские ушки, люциан, лососевая икра, бонито[86], яичный тофу, мочки человечьих ушей. Целая гора суси. Васаби[87] смешан с соевым соусом, чтобы отбить у сырой рыбы неприятный привкус. От него соевый соус сворачивается, превращается в вязкую кровь. Перестань думать о кегельбане. Перестань. Кажется, после этих собачьих дел мы едем уже целую ночь, но на часах только 22:14. Осталось чуть больше ста минут, говорю я себе, но трудно поверить во что-то хорошее. Я в тисках простуды, и мне станет еще хуже. Вливаю себе в горло немного воды; начинает пучить живот. Даже дышать тяжело. Ресторан весь в нашем распоряжении. Здесь сидела какая-то семья, но, едва нас увидев, исчезла. Пожилая официантка сохраняет спокойствие, но повар спрятался в кухне. Я бы тоже не прочь, будь у меня такая возможность. Франкенштейн кидает мне сосиску.

– Почему у тебя такая постная рожа, молокосос? Можно подумать, ты потерял родителей.

Ящерица макает васаби в соевый соус.

– Может, он решил, что мастиф, которого я пристрелил у Гойти, и был его без вести пропавший папочка.– Морино тычет в мою сторону кончиком сигары.– Улыбнись пошире и терпи! Помни о своих предках! Ты же образец законопослушного японца! Улыбнись пошире и терпи, пока твои циммеровские костыли[88] не прогнутся, вода, которую ты пьешь, не превратится в оксид ртути, а вся твоя страна – в автостоянку от побережья до побережья. Я не нападаю на Японию. Я люблю ее. В большинстве стран сила на побегушках у хозяев жизни. В Японии мы, сила, и есть хозяева жизни. Япония – это лодка, и у руля стоим мы! Так улыбнись пошире. И терпи.

Пусть мне и приходится терпеть, но я ни за что не стану улыбаться тому, что втянут в бандитские разборки. Единственное, чему стоит улыбаться, так это тому, что, пока мы не выйдем из ресторана, не случится ничего худшего. Ящерица указывает в угол зала:

– Отец!

Блестящая от слюны жвачка из суси.

– Смотри, что я тут нашел,– у них есть караоке!

– Удовольствие из удовольствий.– Морино смотрит на Франкенштейна.– Пусть песня расправит крылья.

Франкенштейн поет песню на английском языке с припевом: «I can't liiiiiiiiive, If living is without yoo-ooo-ooo, I can't giiiiiiiiive, I can't take any moooooore»[89]. Трубачи подвывают, растягивая гласные. Это невыносимо; легче смотреть, как из суси выползают личинки. Кожаный пиджак потягивает молоко из стакана, сидя в углу. С виду он тоже не принадлежит этой компании. Морино подзывает пожилую официантку, которая обслуживает нас, подавляя нервную дрожь.

– Пой.

Не возражая, она исполняет энку под названием «Вишневый цвет над озером», об игроке в маджонг, который кончает с собой, так как не может оплатить долг чести, но только после девяноста девяти куплетов. Ящерица поет песню «Электродный инцест» группы с тем же названием. В ней нет ни куплетов, ни припевов, ни смены аккордов. Трубачи громко хлопают, когда Ящерица исполняет на столе танец индейки и тискает микрофон. Наконец песня заканчивается, и Морино жестом приказывает мне встать.

– Нет,– решительно заявляю я.– Я не пою.

Комки суси градом летят мне в лицо. Трубачи мычат,

выражая неодобрение.

– Я не люблю музыку.

– Чушь,– говорит Морино.– Мой друг детектив сказал, что у тебя двадцать компакт-дисков того замоченного битла, папка с нотами и гитара.

– Откуда ему это известно?

– Ночные кошмары хорошо поработали.

– Я смахиваю с лица рис.

– Вы приказали взломать дверь в мою комнату?

– Морино поднимает свой стакан, чтобы официантка его наполнила.

– Если бы я считал, что ты хоть пальцем прикоснулся к моей малышке, ты, полусирота невоспитанная, я бы приказал взломать тебя, а не твою дверь. Так что будь благодарен.

– Ненавижу караоке и петь не буду.

– Ящерица отрывисто передразнивает:

– Ненавижу караоке и петь не буду.

Потом впечатывает кулак мне в глаз, и стол превращается в потолок.

Потихоньку прихожу в себя. Глаз почти поет, наливаясь кровью.

– Весь день мечтал.– Ящерица осматривает костяшки пальцев.– Отец приказал тебе петь.

Я бы должен испугаться, но мотаю головой. Крови нет.

Франкенштейн кладет палочку для еды на указательный и безымянный пальцы, рыгает и с хрустом ломает ее средним пальцем.

– Я бы сказал, что Миякэ нарушает договор, Отец.

Морино поднимает палец.

– Вы должны проявить снисхождение. Он так изменился, когда его сестра утонула. У них была своя маленькая страна. Черт, у них был свой собственный язык. Как жаль, что этот тщеславный козел в тот день, когда она умерла, смылся в Кагосиму. Эй! – Он щелкает пальцами, подзывая официантку – Еще эдамамэ![90]

Отравленный простудными микробами, я не могу понять, то ли у Морино есть дар ясновидения, то ли универсальный ключ к глубинам сознания. Так или иначе, я испытываю желание вонзить ему в глаз палочку для еды. Я представляю себе, как это проделываю. Струя жидкости. Его бородавка подрагивает. Готов поклясться – эта штука за мной следит.

Если верить часам в «кадиллаке», мы выехали на дорогу, идущую по внешнему краю отвоеванной земли, в 23:04. Мы все еще едем по ней, хотя прошло уже полчаса. Машину сотрясает музыка военного оркестра, а меня сотрясает лихорадка, или, может быть, это машину лихорадит, а во мне звучит музыка. Я был в нескольких миллиметрах от того, чтобы стать убийцей. Я и сейчас в нескольких миллиметрах от этого. Может ли случайное изменение скорости вращения и угла удара действительно меня оправдать? Я бросил. Меня вынудили. Но я бросил. Еще час, и папка с документами будет у меня. Плюс великолепный фингал. Я ожидал, что претендента на трон Якудзы в Токио будет сопровождать многочисленная вооруженная армия, но нет. Только два «кадиллака». Из носа непрерывно течет, а шея онемела, словно на нее надели нечто вроде корсета. Может, какой-нибудь кодекс чести обязывает эти два клана избегать насильственных действий. А может – пожалуйста, только не это,– их цель – совершить показательное самоубийство. Убеждаю себя, что, если бы Морино принадлежал к типу камикадзе, он бы не дожил до своего возраста и уж, во всяком случае, не набрал бы своего веса, но я уже не знаю, что и думать. Никто не разговаривает. Морино звонит Маме-сан, в «Пиковую даму», я полагаю.

– Мириам еще на работе? Я звонил ей домой. Скажите ей, пусть перезвонит мне на мобильный, как только вернется.

Ящерица с Франкенштейном курят свой «Кэмел», Морино – сигару. Я слишком болен, курить не хочется. Шербетка хнычет в наркотическом сне. Море такое спокойное, что по нему можно ходить, а небо усыпано звездами. Полная луна висит всего в нескольких дюймах, ни дать ни взять – лампочка в тридцать ватт. Морино делает еще один звонок, но никто не отвечает.

– Какая-то медсестра говорила мне, что самоубийцы предпочитают умирать в полнолуние. Самоубийцы и почему-то лошади.

Наконец мы замедляем ход и паркуемся перпендикулярно «кадиллаку» трубачей – таков стратегический замысел, я думаю. Вылезаю из машины. Затекшие мышцы ноют. Ну вот, опять строительная площадка. Окрестности Токио – это либо руины, либо строительные площадки. Гигантское здание аэропорта – пока только гигантский фундамент. Плоская, как стол для пула, отвоеванная земля тянется до самых гор. Справа и слева от места, где мы стоим, возвышается мост без центральной секции. Слышно, как море лениво плещется рядом с дамбой.