Стоит рассмотреть отличия классического исследования совершенной кон­куренции. В некоторой степени я уже сделал это в Алхимии финансов, но я не представил достаточных обоснований своего аргумента, как следовало бы. Я не настаивал на том, что ошибка заключается в самих основаниях экономической теории: она предполагает, что кривые спроса и предложения являются независи­мыми, но это не обязательно так. Форма кривой спроса может быть изменена с помощью рекламы, еще сильнее на нее может повлиять изменение цен. Это про­исходит главным образом на финансовых рынках, где следующие за тенденцией спекуляции достигают огромных масштабов. Люди приобретают фьючерсные контракты не потому, что хотят купить ту или иную продукцию, на которую выписаны эти контракты, а потому, что хотят получить на них прибыль. То же са­мое может быть верно по отношению к акциям, облигациям, валютам, недвижи­мости и даже произведениям искусства. Возможности получения прибыли зави­сят не от внутренней ценности самих объектов, а от намерений других людей в отношении покупок и продаж, выражаемых изменением цен.

Согласно экономической теории цены определяются спросом и предложени­ем. Что происходит с ценами, когда спрос и предложение сами находятся под влиянием изменения цен? Ответ заключается в том, что они вовсе не являются определенными. Ситуация является нестабильной, а в нестабильной ситуации спекуляции, следующие за тенденцией, часто являются лучшей стратегией. Бо­лее того, чем больше людей используют ее, тем выгодней это становится, по­скольку тенденция движения цен действует как еще более важный фактор в оп­ределении динамики цен. Процесс изменения цен сам себя подпитывает до тех пор, пока цены не станут абсолютно несоотносимы с реальной ценностью объ­ектов. В конце концов, тенденция становится необоснованной, наступает кри­зис. История финансовых рынков богата последовательными сменами подъемов и спадов. Это область далека от состояния равновесия, здесь размыто отличие между фундаментальными ценностями и оценками, здесь правит нестабиль­ность.

Очевидно, утверждение, будто спрос и предложение определяют цены, не основано на фактах. При более внимательном рассмотрении это утверждение оказывается самоподпитывающейся иллюзией, поскольку широкое согласие с этим утверждением может помочь установить стабильность. Как только призна­ется иллюзорность этого утверждения, задача поддержания стабильности на фи­нансовых рынках может стать бесконечно сложной.

Ясно, что нестабильность является глубинной проблемой рыночной эконо­мики. Вместо равновесия свободная игра рыночных сил приводит к бесконечно­му процессу изменений, в котором избыток одного рода сменяется избытком другого рода. При определенных обстоятельствах, особенно если в ситуации участвует кредит, дисбаланс может накапливаться до тех пор, пока не будет до­стигнута кризисная точка.

Это заключение открывает «ящик Пандоры». Классический анализ целиком основан на предположении об эгоистических интересах; но если преследование эгоистических интересов не ведет к стабильной системе, возникает вопрос, до­статочно ли следовать эгоистическим интересам для выживания системы. Ответ – твердое «нет». Стабильность на финансовых рынках может быть сохранена только с помощью некоторой формы регулирования. И как только мы делаем стабильность политической целью, для этого выявляются иные основания. Бе­зусловно, в условиях стабильности необходимо также сохранить и конкуренцию. Общественная политика, направленная на сохранение стабильности и кон­куренции и многого другого, полностью противоречит принципу свободы дей­ствий. Кто-то должен ошибаться.

XIX в. можно считать веком, в котором была широко принята политика сво­боды действий, и она была основным экономическим порядком в большей час­ти света. Очевидно, этому веку не было присуще равновесие, провозглашаемое экономической теорией. Это был период быстрого экономического роста, в те­чение которого изобретались новые методы производства, возникали новые формы экономической организации и границы экономической деятельности рас­ширялись во всех направлениях. Старые рамки экономического контроля были сломлены; прогресс был столь стремительным, что не было времени для его планирования. Изменения были столь новаторскими, что не существовало спо­соба их контролировать. Государственный механизм был неадекватен для реше­ния новых, дополнительных задач; он едва был в состоянии поддерживать закон и порядок в быстрорастущих городах и на расширяющихся границах.

Как только скорость роста замедлилась, механизмы государственного регу­лирования стали поспевать за возложенными на них требованиями. Собирались статистические данные, взимались налоги, и некоторые из наиболее очевидных аномалий и злоупотреблений свободной конкуренции корректировались. По ме­ре того как новые страны вступали на путь индустриализации, они все больше смотрели на примеры других. Впервые государство смогло осуществлять эффек­тивный контроль над экономическим развитием, и людям предоставлялся реаль­ный выбор между политикой свободы действий и планированием. Случилось так, что это ознаменовало конец «золотого века» политики свободы действий: сначала пришел протекционизм, а за ним последовали иные формы государст­венного контроля. К началу XX в. государство уже могло диктовать правила иг­ры, и, когда нестабильность финансовых рынков привела к общему кризису бан­ковской системы, вызвав Великую депрессию 1930-х г., государство было гото­во заполнить образовавшуюся нишу.

Принцип свободы действий пережил сильнейшее возрождение в недавние годы. Президент Рейган обращался к «волшебной силе» рынка. Маргарет Тэтчер поощряла принцип выживания сильнейших. И вновь мы живем в период быст­рых изменений, инноваций и нестабильности. Но принцип свободы действий содержит все ту же ошибку, что была в нем и в XIX в.

Фактически каждая социальная система, каждая человеческая конструкция содержит ошибку, и недостатки нашей организации не должны быть использо­ваны для оправдания их достоинств. Люди часто совершают ошибку, поступая таким образом. Один из основных уроков, которые необходимо извлечь из не­давнего опыта, заключается в том, что следование узким эгоистическим интересам не предоставляет адекватного набора ценностей для решения тех политиче­ских вопросов, с которыми нам приходится сталкиваться сегодня. Нам необхо­димо обратиться к более широкому спектру ценностей, которые относятся к вы­живанию всей системы, а не только к процветанию ее отдельных участников. К этому моменту я должен буду вернуться при рассмотрении вопроса о ценностях.

Эффективная конкуренция не приводит к равновесию, но она максимизиру­ет свободу индивидов, сокращая их зависимость от существующих взаимоотно­шений. Свобода обычно рассматривается как право или набор прав – свободы слова, перемещения или религии, – защищаемый законом или конституцией. Это слишком узкий взгляд. Я предпочитаю придавать этому слову более широкое значение. Я рассматриваю свободу как доступность возможностей. Если воз­можности намного хуже некоторой текущей ситуации или если изменение тре­бует значительных усилий и жертв, люди продолжают оставаться зависимыми от существующей ситуации и подвергаются разного рода ограничениям, оскор­блениям и эксплуатации. Если у них есть иные возможности, которые ненамно­го хуже, они свободны от этого давления. В случае давления они просто уходят. В этом смысле свобода зависит от способности людей отказаться от существую­щего положения. Когда иные возможности ненамного хуже, свобода становится максимальной.

Эта точка зрения весьма отлична от точки зрения на свободу, которой люди придерживаются обычно. Свобода обычно рассматривается как идеал, а не как факт. В качестве идеала свобода обычно ассоциируется с жертвами. На самом деле она состоит в возможности делать то, что человек хочет, без необходимос­ти приносить жертвы.