– Номер люкс, – сообщает индейский ноз без улыбки.

– Знаете, не хуже, чем в моей гостинице, – откликается Ландсман.

– Никаких поблажек, никаких обид. Так инспектор велел.

– А где сам инспектор?

– Разбирается Мы уже получили жалобу от этих. Дерьмо десяти видов. – Он ухмыляется. – Вы того хромого еврея чуть не пришили.

– Кто эти евреи, сержант? Что они там делают?

– Числится типа санатория. – В голосе и лице сержанта то же отсутствие эмоций, какое только что продемонстрировал доктор Pay. – Для излечения и исправления молодых евреев, соскочивших с колеи. Больше ничего не знаю. Отдыхайте, детектив.

Индейский ноз покидает Ландсмана. Оставшись в одиночестве, тот залезает под одеяло с головой, по-детски всхлипывает, не успев осознать этого звука-жеста-действия; из глаз текут бесполезные слезы Обхватив подушку, он вдруг ощущает, насколько одиноким оставила его Наоми.

Во утешение себе Ландсман возвращается к Менделю Шпильману на другом ложе, в гостиничной койке номера 208. Он влезает в сознание постояльца, представляет себе вытяжную кровать, бумажные обои, ходы второй игры Алехина против Капабланки в Буэнос-Айресе в 1927-м, представляет резкий звук, приглушенный подушкой, удар в затылок, сахарный всплеск крови и. слизывающий его язык мозга. Цадик-Ха-Дор решил, что костюм его – смирительная рубашка. Растраченные годы. Игра в шахматы на деньги, деньги тратятся на героин. Игра в прятки на распутье. Стези Господа, изгибы хромосомных загогулин… Кто-то откапывает его и отправляет в Перил-Стрейт. Там заботливый врач, там удобства, обеспеченные на деньги Барри и Марвина, Сюзи и Сары еврейской Америки, там его залатают, подчистят, подлечат. Зачем? Потому что он им нужен. И он соглашается, направляется туда сознательно и добровольно. Наоми не доставила бы их туда, если бы учуяла какую-то фальшь, налег принуждения. Что-то убедило его. Деньги, обещание исцеления, радужные перспективы, примирение семьи, возможно, даже обещание снабдить героином, Но вот он в Перил-Стрейт, у истоков новой жизни – и что-то меняется. Что-то он узнает, вспоминает, видит. Струсил? Он обращается за помощью к той же женщине, готовой помочь пропащей душе, как к единственному другу. Наоми подбирает его, на ходу изменив маршрут, обеспечивает ему доставку в дешевый мотель – при помощи дочери пирожника. Таинственные евреи помогают Наоми врезаться в гору и отправляются на охоту. Дичь – Мендель Шпильман. Он прячется от своих воплощений, зарывается лицом в заменгофскую подушку, забывает об Алехине и Капабланке. о гамбитах и защитах. Забывает о стуке в дверь.

– Можешь не стучать, Берко. – говорит Ландсман. – Это тюрьма все-таки.

Звякает ключ, индейский ноз открывает дверь. Рядом с ним Берко Шемец, одетый для сафари в северной саванне. Джинса, фланель, высокие ботинки, расстегнутая ветровка-штормовка с семьюдесятью двумя карманами, субкарманами, квазикарманами. На первый взгляд – увеличенная модель типичного аляскинского придурка-отпускника. На куске рубашки фрагмент эмблемы какого-то поло-клуба. Скромная кипа уступила место какой-то дурацкой феске. Берко особо образцовый еврей, когда судьба бросает его на индейскую родину. Можно биться об заклад, что на спрятанные под курткой манжеты он умудрился присобачить запонки со звездами Давида.

– Ну, извини, извини, – лепечет Ландсман. – Я всегда виноват, но в этот раз виноват еще больше, понимаю.

– Там разберемся, – гудит Берко. – Пошли, он нас ждет.

– Кто ждет?

– Французский император.

Ландсман встает, походит к раковине, плещет в физиономию воду.

– Мне, что, можно идти? – спрашивает Ландсман выходящего из камеры индейского ноза. – Я что, свободен?

– Как вольная птица, – заверяет ноз.

– Кто бы мог подумать, – удивляется Ландсман.

Из своего кабинета на углу первого этажа инспектор Дик прекрасно видит автостоянку. Шесть мусорных баков, защищенных броней против медвежьих когтей. За баками альпийская лужайка, за ней увенчанная снегом стена гетто, сдерживающая натиск евреев. Дик осел на своей модели стула в масштабе 2:3, руки скрестил, подбородок упер в грудь, взгляд устремил в окно. Не на горы и не на травку, смотрит он, даже не бронированные баки созерцает. Взгляд его угасает в районе парковки железного коня модели «ройял энфилд крусаидер» 1961 года. Ландсману выражение лица Дика хорошо знакомо. С такой же физиономией Ландсман рассматривает свой «шевель суперспорт» или лицо Бины Гельбфиш. Физиономия мужчины, осознавшего в очередной раз, что нечего ему делать в этом мире. Ошибочка вышла, не туда он попал. И снова сердце его застопорило, зацепилось, как воздушный змей, запутавшийся в телеграфных проводах, запуталось в чем-то, что, казалось, укажет ему цель и путь для ее достижения. Американская мотоповозка, произведенная во времена детства, мотоцикл, который когда-то принадлежал будущему королю Англии, лицо женщины, достойной любви…

– Надеюсь, на этот раз в штанах? – процедил Дик, не отворачиваясь от окна. Следов каких-либо эмоций в глазах его не обнаружить. В лице Дика вообще ничего в этот момент обнаружить невозможно. – Потому что после всего, чему пришлось мне быть свидетелем там, в лесочке – Иисус, я чуть не сжег свою медвежью накидку! – Он передергивает плечами. – Тлингитский народ не так уж много мне платит, чтобы любоваться голыми еврейскими задницами.

– Тлингитский народ. – Эти слова звучат в устах Берко как координаты Атлантиды или начало нецензурного анекдота. Шемец давит мощным задом хилую меблировку кабинета Дика. – Тлингитский народ что-то платит? Как считает Меир, все как раз наоборот.

Дик медленно оборачивается, кривит губы.

– Ну-ну. Джон-Еврейчик, при нем чепчик. Язык не сломал, пончики благословлямши?

– Сдохни, Дик антисемит-недоросток!

– Сдохни, Джонни, жирная ж… со своими намеками на мою продажность!

На ржавом, но богатом интонациями тлингите Берко желает Дику сгинуть в снегу с голым задом и без башмаков, в процессе отправления большой нужды.

На безупречном идише Дик желает Берко справить большую нужду в большую волну в безбрежном океане, вне зоны видимости берега.

Они с угрожающим видом подступают друг к другу, и Берко принимает крохотного Дика в свои объятия. Следует обоюдное похлопывание по спине, подкрепляющее их медленно угасающую дружбу, зондирующее неугасимую древнюю вражду, звучащее боевым тамтамом. Еще до того, как судьба бросила Джона Медведя в еврейское русло его жизненной реки, обнаружил он индейскую игру «корзинный мяч», бледнолицыми называемую баскетболом, и Вилфреда Дика, разыгрывающего защитника ростом тогда еще в четыре фута с двумя дюймами. Иx объединила ненависть с первого взгляда – большое романтическое чувство, неотличимое в тринадцатилетнем подростке от большой любви и принимаемое за нее.

– Джон-Медведь, мать твою, а…

Берко щерится, трет затылок, он похож сейчас на подростка-центрового, мимо которого только что промелькнуло в направлении корзины что-то мелкое и гадкое.

– Хо-хой, Вилли Ди…

– Присядь, козоёб жирный…, И ты, Ландсман, спрячь свой прыщавый конопатый зад, глаза б мои на него не глядели.

Все ухмыляются, все рассаживаются. Дик с хозяйской стороны стола, еврейская полиция с госте вой. Два стула для посетителей стандартного размера, как и полки, как и вся остальная мебель по другую сторону стола Дика. Эффект комнаты смеха. у Ландсмана он вызывает легкое головокружение, его подташнивает. Может, правда, еще один симптом отвыкания. Дик вытаскивает свои черные сигареты и подталкивает пепельницу к Ландсману. Он откидывается на спинку, каблуки бухает на столешницу. Рукава его вулричской рубахи закатаны, предплечья узловаты, загорелы и волосаты. Седина курчавится и в расстегнутой рубахе на груди. Шикарные очки сложены, торчат из кармана.

– Так много на свете народу, с которым бы сейчас вместо вас повидаться… Миллионы милых морд…

– Так закрой свои грёбаные гляделки, – подсказывает решение проблемы Берко.