— И без шуток, — предупредил и Туманов, хотя говорил скорее ради того, чтобы поддержать самого себя хоть в каком-то транспортабельном состоянии.

— Пошел, — одновременно хлопнули по броне, словно по крупу лошади.

БТР потоптался, разворачиваясь, и затем с места взял в карьер. Спецназовцы побежали к лесополосе, но как только бронетранспортер исчез из виду, пригнулись и свернули к овражку, воровато пробиравшемуся к развалинам поселка. Не менее воровато крались к домам и спецназовцы. Собственно, крался Заремба, а Туманов, совсем никакой, машинально повторял его движения — полз, откидывался, замирал, пробовал делать перебежки. А когда спросил, далеко ли еще, подполковник понял: он ничего и не видит.

— Крепись, Василий. Нам еще держать границу. Неизвестно где и какую, но держать, — убежденно шептал подполковник, не боясь пафоса и подтягивал под себя земное покрывало. — Не может страна без границ перед врагом и всякой тварью.

— Да, — слабо соглашался пограничник. И спрашивал неизменное спасительное для себя: — Скоро?

— Рядышком. Мы уже на нейтральной полосе. Заляжем под бочком теперь у чеченцев, пока доблестные федеральные войска не прочешут все лесополосы. Отоспимся зато. Как насчет поспать?

— Хоть сейчас.

— Сейчас нельзя. Кто ж нам позволит-то такую наглость — белым днем в чистом поле животы греть. Не пляж.

Последняя фраза неожиданно напомнила про Нину. Почему-то захотелось заговорить о ней, и зашел издали:

— Как, ты говоришь, однажды назвал свою судью? Какая-то светлость…

— Ваша светлость.

— Красиво. Вернемся, возьмем твою «Вашу светлость» и махнем на один из черноморских пляжей. А то лето пройдет — и кроме как в грязь, никуда не окунемся.

— Заметано, — опять слабо согласился капитан.

А Заремба, себе удивляясь, говорил и говорил, лишь бы Туманов продолжал идти и бороться за себя. И даже когда заползли под развороченные авиабомбой плиты разрушенного дома, не сразу уложил больного, а разлил остатки спирта:

— За ребят. И быть добру.

Хотя добро впереди и не просматривалось. Вениамина Витальевича он, конечно, попытается разыскать. И не ради того, чтобы посмотреть ему в глаза — от сентиментальности тому ни холодно, ни жарко. Он заставит, во-первых, его раскошелиться, и не теми копейками, что нарисовал в Чкаловском — памятники на могилы нынче не дешевы, а ребятам он их поставит в полный рост.

А во-вторых, и главных, — узнает, кто и почему дал команду войскам бомбить группу.

Никуда Вениамин Витальевич не денется, скажет, хотя бы в обмен на сумку с документами. А нет — можно попробовать самому разобраться в магнитофонных записях и накладных-обязательствах. И потом оценить и решить, кого заставить плясать уже под свою дудку. Танец не кончился, господа. Он только начинается. И вы пока не знаете, что музыкантов перекупили и мелодия польется не та, что заказывали вы…

Туманов постанывал, беспокойно ворочался, и подполковник подсунул ему под бока рюкзаки. Сам принялся внимательно осматривать место, где планировалось пробыть минимум суток трое. Вынужденно пропел:

— Ничего, ничего, ничего хорошего.

Поселок пострадал от авианалета где-то год назад, потому что развалины уже покорно зарастали бурьяном. Вещи из-под обломков давно выбрали: одежду на тряпки, мебель на растопку. Ближайший жилой дом стоял метрах в ста, на счастье разведчиков огороженный высоким бетонным забором. Невдалеке шуршала под колесами машин дорога, но руины могли привлечь водителей лишь возможностью использовать их как туалет. В поселке, надо полагать, ни мира ни войны. И никто никогда не признается, за кого он — за дудаевцев или за федералов. Потому как ни те, ни другие не могут обеспечить защиту и безопасность. На гражданских войнах люди выживают, если стоят сами за себя.

— Только бы никого нелегкая не принесла, — продолжал размышлять Заремба. В то же время успокаивая себя: — А что здесь ловить, что искать?

Глянул на рюкзак под спиной у пограничника. Потянулся к нему, намереваясь достать пару гранат и приготовить их под растяжки для прикрытия. Но поразмыслил и отказался: бродячая собака побежит или кошка, заденет лапой — и греметь взрывам. А зачем лишнее внимание? Чай, не женщины…

Пристроился рядом с капитаном, положил голову на один из рюкзаков. Солнышко дотягивалось до ног, припекало. Захотелось снять ботинки, чтобы лучи коснулись натруженных и потных ног, но лень оказалась сильнее. Сильнее желания двигаться, шевелиться, даже думать. Как много значило прикосновение головы к подушке! Слабость расплылась мгновенно, пугая темпом распространения и жесткой хваткой.

— Нет, — отринул дрему подполковник. Сел, огляделся еще раз. Вокруг в природе полуденная дрема, ничего тревожного и подозрительного. Может, и в самом деле минуту прикорнуть сейчас, а ночью посторожить?

Еще не разрешил себе подобного, но мысль сама по себе оказалась сильнее приказа. Снова устроил голову на рюкзаке и прикрыл глаза. Под спину попал камешек, но сил хватило только на то, чтобы на ощупь проверить около себя автомат. Мысленно представил циферблат часов, вгляделся в самый низ, в цифру «6» — проснуться в это время.

И сразу уснул.

… Проснулся чуть раньше, и скорее оттого, что камешек доконал спину и она устала с ним бороться. Раскрывая веки, сразу же схватился за оружие — на месте. После секундного страха пришло чувство недовольства собой: все же поддался слабости, уснул. Неужель чувства принялись командовать, а не разум?

После сна, давшего силы, он мог задать, наверное, и такой вопрос. Но попытался оправдаться и перед самим собой, хотя никто не требовал ответа: да, прикорнул. А что могло случиться? Вернее, случиться могло все что угодно, но почему именно сейчас и здесь? Не надо думать, что мы центр Вселенной или пуп Земли. Лежали развалины никому не нужными год и еще столько же пролежат, пока полностью не зарастут бурьяном. Единственное успокоение и благо, что Василий продолжал спать. Подполковник поправил на нем куртку Вахи и «Крону», а когда пограничник попытался пробиться сквозь пелену и проснуться, успокоительно положил руку на грудь:

— Спи. Все в порядке, спи.

Прислушался к дороге — движение почти смолкло. Конечно, кто на ночь глядя осмелится выехать в пасть волку? Зато шумом постепенно наполнялся сам поселок. Звенели ведра: видать, неподалеку находился родник или водопроводная колонка. Урчали трактора, блеяли овцы, мычали коровы. Много детских голосов — ребятня то ли в футбол сражалась, то ли боролась. Нормальная мирная жизнь, если не глядеть на развалины. Руины чьей-то некогда возможно счастливой поры.

— Что? — проснулся-таки Туманов.

— Вроде тихо. Как самочувствие? — первым делом дотронулся до лба капитана.

Тот, видимо, сам хотел услышать о температуре, так как успел утратить, забыл критерий, по которому определяется нормальный уровень здоровья.

— Есть еще, — сообщил подполковник.

— Поламывает. Точнее, грызет бедра внутри. И грудь давит, — добавил штрихи к нарисованной картине пограничник.

— Семь дней, — напомнил Заремба срок, который Туманов сам и определил для болезни.

— Попил бы, — облизал губы пограничник.

Заремба взвесил фляжки. Одна пустая, во второй меньше половины. Правда, ведра гремят совсем недалеко, можно попробовать и добраться до воды.

— Два глотка. Под таблетку, — разрешил капитану. Тот припал к металлическому горлышку, но оторваться все же смог сам, хотя Заремба сдержался и не стал отбирать фляжку.

— Извини.

— Я все же порыскаю, может, тряпье какое найду. Отдыхай.

Грустное это занятие — копаться в остатках и ошметках чьего-то былого уюта и счастья. Мало-мальски пригодное для жизни оказалось давно растащенным или истлевшим, поэтому вернулся подполковник почти ни с чем, если не считать нескольких кусочков фанеры: все не на бетоне лежать. Вот и денег вроде полно, а не купишь на них ни свободы, ни тепла, ни здоровья. Угораздило.

Туманов лежал, прикрыв глаза. По шагам определив, кто идет, не стал тратить силы, чтобы удостовериться в догадке.