Когда захлопнули дверь, я надел наушники, вышел на связь, передал, что на нас совершено бандитское нападение, убит бортинженер, ранен Шабартян. Потом включил сигнал бедствия.

Из Сухуми передали: «Садитесь к нам». Но я знал, в Сухуми взлетно-посадочная полоса на ремонте, и пошел в Тбилиси. Вскоре, смотрю, у нас на хвосте два военных истребителя, видимо, поднялись по нашему сигналу. Доложил обстановку в Тбилиси: «Встречайте, приготовьтесь».

При снижении над Рустави первая бортпроводница Ира Химич по внутренней связи пpoсит: «Командир, летите в Турцию, они взорвут самолет! Достали гранаты!» Я ей отвечаю: «Ирина, передай, что мы уже над Турцией. Садиться будем в Турции».

Было пасмурно, дождь, туман, да и вечер уже наступил, время около половины седьмого, думаю: «Грузия под нами или Турция — сейчас не разберут».

Я позже узнал, что они в салоне творили. Как только мы взлетели, стали ходить туда-сюда, курить, пить шампанское. Наш штурман Плотко сделал им замечание. Они его запомнили, а когда напали на бортпроводниц, подошли к нему. Один несколько раз выстрелил в спину, другой в грудь. Плотко пытался закрыться рукой, у него потом из предплечья несколько пуль извлекли.

Убили двух пассажиров — Соломония и Абовяна, над бортпроводницами, как звери, измывались. Когда Валю Крутикову мертвую нашли, она вся в крови, без волос лежала. А Ире Химич голову рукояткой пистолета пробили. Вот такие «борцы за свободу».

Когда мы уже садились, слышали крики бортпроводниц — бандиты издевались над ними.

Сели. Нас поставили в самый конец зоны аэропорта, рядом со стоянкой военно-транспортных самолетов. Вижу: с двух сторон самолета солдаты с автоматами. Угонщики заставили открыть аварийный люк, а рядом с люком сидел пассажир — молодой солдат. Он выпрыгнул в люк на крыло, с крыла на землю. По нему из салона стреляли, и оцепление открыло огонь, думая, что террорист убегает. Очередями и по самолету прошлись. Габараева в ногу ранили. Я подключил аккумуляторы, кричу по радио: «Уберите этих дураков!» А тут и связь пропала: при стрельбе повредили радиостанцию.

У Гасояна в штурманской кабине — убитый Чедия и раненый Шабартян. Я приказал Гасояну покинуть самолет. Он вылез через форточку. Поворачиваюсь к Габараеву — он к ноге склонился: «Командир, я ранен». «Давай, Станислав, вылезай», — говорю. Тот тоже вылез.

В кабине остались я и Шабартян. У него лицо все в крови, глаз вытек, кричит, просит: «Не могу, страшная боль, дайте лекарство.» И двигаться уже не мог.

Что творилось в салоне, не видел. Только через форточку слышал: они одного пассажира вытолкнули к двери: «Говори наши требования». Парень вырвался, выпрыгнул, ногу сломал.

Тогда у женщины взяли ребенка, толкнули ее к двери: «Говори наши требования. Если выпрыгнешь, убьем ребенка». Она кричит: «Заправьте самолет, отпустите их в Турцию, а то они убьют всех пассажиров и взорвут самолет».

Заместитель начальника Управления гражданской авиации Грузии Кадзаная подошел к двери, стал вести переговоры, а я в форточку крикнул женщине: «Скажите им, что мы заправимся и полетим в Турцию». Я уже видел, сзади к нам подходил автозаправщик. Понял, решили слить топливо.

Виталий ДЕМИДКИН, сотрудник группы «А»:

Было около 18 часов, в тире шло занятие по стрельбе. Начальник группы Геннадий Николаевичи Зайцев зашел в тир, но тут же за ним прибежал дежурный. Он что-то доложил Зайцеву, тот поднялся в свой кабинет, и вскоре прозвучал сигнал боевой тревоги.

Мы быстро собрались, загрузились в автобус, и по дороге в аэропорт нас ввели в обстановку. В Тбилиси захвачен самолет. Террористы действуют с особой жестокостью — убито несколько человек.

Уже в полете получили расстановку сил, кто действует в группе захвата, поддержки, наблюдения, какими парами работаем, с какой стороны.

Выезжая по тревоге, не знаешь, будешь ли в группе захвата или поддержки. Когда сказали, что я вхожу в группу захвата, ощутил какое-то двойственное чувство — с одной стороны, радость и гордость за доверие, а значит и признание как профессионала, с другой — волнение, желание не подвести.

Сразу же после объявления состава группы ребята стали помогать подгонять нам бронежилеты, вооружение. Здесь же, в самолете, обсудили первоначальный план действий, потом руководство собрало группу захвата, уточнили некоторые детали.

Когда мы прилетели в Тбилиси, все силы уже были приведены в готовность по плану «Набат». Аэропорт оцепили войска. Погода — хуже не придумаешь: дождь, промозглый ветер, градуса два-три тепла. Темно.

Вошли в здание аэропорта в касках, в экипировке, с кейсами. Вокруг полно людей, все таращат на нас глаза. Ведь в ту пору о группе не писали ни слова, сверхсекретность. Мы тоже ни с кем не разговариваем, не общаемся…

Ночью, где-то между 23.00 и 24.00 у меня состоялся разговор с командиром 347-го летного отряда Григолашвили. Он попросил: надо пойти на захваченный самолет, помочь раненым и выполнить некоторые технические работы. Сказал, что это дело добровольное и связано оно с риском. Я согласился.

Меня отвели в комнату особого отдела. Там председатель КГБ Грузии генерал Инаури, офицеры спецподразделения, еще какие-то люди. Мне сказали, что надо помочь раненому флаг-штурману Шабартяну, подключить электропитание и выполнить работы, необходимые для слива топлива с самолета.

На машине поехали к стоянке самолета я, начальник управления Кадзаная и три милиционера. Подошли к самолету. Кадзаная начал переговоры с угонщиками. Они требовали дать свет в салон и заправить лайнер. Кадзаная сказал, что для этого нужно пропустить техника в кабину.

Бандиты потребовали, чтобы я разделся догола у них на виду. Пришлось подчиниться.

На аэродроме ветер, дождь, замерз, заледенел. А они стоят на том, чтобы я прошел в кабину через салон. С трудом удалось объяснить, что дверь в кабину заперта и из салона ее не открыть. Согласились. По аварийному канату я влез наверх, протиснулся в кабину. Вытолкнуть в форточку Шабартяна не удалось, он был полный мужчина.

Включил аккумуляторы, преобразователи тока, в общем, сделал все необходимое для слива топлива. Пока работал — бандиты из салона ломились, просили открыть дверь, сулили миллионы. Потом стали угрожать. Я не отвечал.

Закончил ремонт, спустился обратно по канату. В это время один из милиционеров отвлекал их разговорами. Когда я спрыгнул, он сказал: «Беги». Все время, пока бежал, милиционер (он был в бронежилете), закрывал меня своим телом. Добежал. Оделся. Рассказал о том, что видел и слышал.

Под утро узнал, что спецподразделение быстро и умело обезвредило террористов.

В аэропорту нам дали возможность потренироваться на запасном самолете Все-таки волнение было — до сих пор мы работали на учебных машинах, а тут реальный самолет, настоящие убийцы, жертвы.

После тренировки началось самое неприятное время: время ожидания. В здании аэропорта нам отвели несколько комнат, периодически их покидали и выдвигались к самолету. Потом вновь уходили, прятались за ангаром, за грузовиками. Ждали. И так в течение всей ночи. В это время штаб по чрезвычайному происшествию вел переговоры с террористами. В зависимости от накала этих переговоров и действовали. Они агрессивней — мы ближе к самолету.

Там я впервые понял состояние солдата на фронте перед атакой. Его не передать словами…

Видимо, террористы нас все-таки заметили. Дело в том, что самолет освещался прожекторами, и делалось это весьма неудачно: наши тени были видны из иллюминаторов. На ломаном русском языке звучали угрозы, мол, уходите отсюда, иначе всех взорвем. Потом вдруг слышу: что-то упало нам под ноги. Невольно весь сжался — ни бежать, ни падать нельзя. К счастью, это оказалась не граната, а оторванная телефонная трубка.

Минуты текут, волнение нарастает, промозглый ветер с дождем, кажется, протыкает ледяными иголками каждую косточку. Вокруг темнота, где-то вдалеке горы. О них я судил по огонькам селений да фарам машины, которая петляла по горной дороге. Луч ее то утыкался в скалу, то шарил по небу, словно прожектор. Подумалось: увижу ли я еще раз ночную картину? Вспомнились семья, жена. Моему ребенку исполнился год, один месяц и один день. Увижу ли я своего малыша, когда ему будет год, месяц и два дня?

Но в следующее мгновение раздался плач ребенка из салона самолета, и мысли о семье ушли. Теперь все силы души были отданы операции: не отстать, не споткнуться, не испортить дело.