Я повесил свою мокрую куртку сзади на мольберт и, услышав вдруг звук капель, падающих у моих ног, бросился спасать его карандашные рисунки из маленьких лужиц, возникших по моей вине. Это все были руки. Руки. Сжатые руки, указующие руки, сведенные куполом, сложенные горстью, молящие, гладящие и спокойно лежащие на коленях.

Мне больше всего понравились те, что гладят: старинная бархатная грелка для чайника тети Сьюзан смотрелась замечательно, словно свернулась как кошка под тонкими ласкающими пальцами. Я положил рисунок сверху и пристроил всю пачку на мольберт с начатым новым наброском — руки, сложенные на коленях, — унылыми серо-коричневыми красками дождливого дня.

Мне этот рисунок совсем не понравился. Руки лежат на юбке, безвольные и жалкие, как будто новорожденные котята на старой тряпке. Легкий синеватый оттенок — словно сплетенные пальцы замерзли — практически единственное, что отличало пальцы от серых блеклых колен. Я не успел прочесть условия конкурса, которые Халлоран прикрепил на угол мольберта, видимо, чтобы подбодрить себя, поэтому решил, что он зря тратит время.

Со слов Лизы я понял, что это какой-то особо важный конкурс. Но до того, как я коснулся пальцами толстой серой пергаментной брошюры и углядел твердые рельефные ярко-синие подписи всех этих титулованных попечителей, увидел, как львы огрызаются друг на дружку поверх ярких гербов на обложке, я и не догадывался, насколько он важный. А когда я ее открыл, то понял наконец, почему Халлоран расщедрился, предложив Лизе четыре фунта за сеанс, хотя сам так беден, что не может оплатить даже счет за яйца. Если Халлоран выиграет один из этих призов, он сможет заплатить Лизе вдесятеро больше и все равно еще долгие месяцы будет как сыр в масле кататься!

Но ведь он может и не выиграть. Это огромный риск: Джемисон-то будет околачиваться рядом, каждый день подсчитывая Лизины часы и причитающиеся ей денежки. Отец говорит, что Халлоран ни перед чем не остановится, если ему нужна модель, но, думаю, не такая уж для него потеря, что Лиза уехала в Линкольн. Особенно если взять в расчет ту ужасную картину на мольберте. Но он, похоже, был уверен в себе. И уже заполнил анкету участника. «Руки на коленях», написал он, и ниже — «Девочка, мотылек и свеча».

Я посмотрел где же это? Я надеялся, что эту-то картину он сделал повеселее, чем «Руки на коленях», — ради его же блага. Но удивительное дело — я нигде не мог ее найти. Я раздвинул два прислоненных друг к другу холста, выдвинул ящик, обошел вокруг мольберта — куда ни глянь, везде рисунки с Касс. Касс, и ничего кроме Касс. Здесь и там — повсюду, куда бы я ни повернулся. Касс смотрела на меня, видела насквозь и улыбалась.

Оранжерея Халлорана была, как и прежде, наполнена рисунками с моей сестрой, но почти все, за редким исключением, были для меня в новинку. Я застыл в смущении. Я не сразу понял, что все эти месяцы она продолжала позировать ему, ни слова не говоря ни отцу с мамой, ни мне.

Касс чудная. Я поворачивался снова и снова и смотрел по сторонам. И Халлоран тоже чудной. Слова Касс задели его за живое и, видимо, вышибли его из привычной колеи. Эти портреты уже не были слащавыми. Они были великолепными!

Вот Касс у полки для цветочных горшков. Халлоран нарисовал ее как девушку из булочной, протягивающую мешок с хлебом, так что край прилавка врезается ей в живот. На лице ее ни тени скуки. У меня даже дыхание перехватило, честно. По выражению ее лица никто бы не подумал, что она только что под покровом темноты украдкой сбежала из дома, чтобы позировать для этой картины, и что если отец поймает ее, то на кусочки разорвет.

На той картине, прислоненной к двери, Касс была изображена завернутой в одно из банных полотенец тети Сьюзан, ее голые ноги лежали на сиденье шаткого плетеного кухонного стула, а лицо было наполовину скрыто прядями гладких мокрых волос. Не эта ли картина так поразила Джемисона? Не она ли подтолкнула его домыслить остальное и решить, что моя сестра неподходящая компания для его Лизы? Сам я ничего не замечал. Чем дольше я смотрел на картину, тем больше она мне нравилась. Касс выглядела такой розовой и распаренной, и, похоже, полностью была поглощена разглядыванием пальцев своих ног. Капельки воды на плечах казались такими круглыми и блестящими, что я вдруг протянул руку и потрогал одну — захотел проверить, все ли еще она влажная.

Я нашел ту картину — «Девочка, мотылек и свеча» — в углу, завешанную рваными кусками старой простыни и повернутую к стене. Я перевернул ее, присел, опершись спиной об аквариум, и стал рассматривать.

Снова Касс. Касс со свечой на этот раз, основание свечки воткнуто в грязное треснутое блюдце. Она присела на колени, словно собирая разноцветные блики руками и ловя исходящие от свечи круги тепла — вот так же Джемисон ловит дроздов. У Касс то же самое выражение лица, какое бывает у него, когда обессилевшие крылышки наконец перестают трепыхаться или когда его сеть оплетает крошечное бьющееся тельце и оно не может больше двигаться. Выражение, с каким Джемисон ловит добычу, нельзя назвать жестоким, скорее сосредоточенным. Вот и Касс смотрела так же.

Она ждала, не шевелясь, чтобы мотылек подлетел ближе. Следила за тем, как он выпорхнет из темноты, чтобы поймать его в ладони прежде, чем хрупкие крылышки опалит жар свечи, прежде, чем она услышит короткое тихое шипение, когда бедняга влетит в пламя. Я разглядывал кирпичную кладку за спиной и над головой Касс Халлоран нарисовал ее широкими петляющими штрихами так, что голова начинала кружиться, — и мне казалось, будто я снова рядом с ней в холодной глубине ледника.

Это была замечательная картина! Я окунул пальцы в аквариум и стал наблюдать, как две последние оставшиеся золотые рыбки нехотя отплывают к стенкам.

Так вот чем они тут занимались! Картины. Вот что они делали за ледником в ту ночь. Халлоран тащил туда свой огромный холщовый мешок, чтобы работать над картиной, изображавшей Касс, — самой лучшей его картиной, которая, как он надеялся, принесет ему деньги и время, чтобы рисовать еще. А все мои подозрения — чепуха на постном масле! Касс была права.

Я оказался копией Джемисона — с этим моим выслеживанием и вынюхиванием. Я даже украл ее ключ!

Я так устал от самого себя! Мне было так стыдно! Я опустил руку глубже в воду и так скрючил пальцы, что они стали похожи на пальцы Лизы — руки-крюки. Дождь мерно стучал по стеклянной крыше, а я сидел и думал обо всем этом. Касс не сказала отцу, что по-прежнему ходит сюда. Но с другой стороны, отец запретил ей только из-за этой глупой стычки с Халлораном во время прошлого сенокоса. А Касс ведь пыталась ему объяснить. Я вновь услышал ее голос, так же ясно, как будто это было вчера:

— Если мама продает Халлорану яйца, почему я не могу позировать ему? Модели ему нужны намного больше, чем яйца.

Я оглянулся на все эти картины, которые он с нее написал, и подумал, что Касс права. Нельзя ее винить. Если бы я вступился и поддержал ее, когда она старалась переубедить отца, может, нам бы и удалось заставить его изменить свое мнение. Все могло сложиться иначе для нас обоих.

Но Касс пришлось справляться одной, без меня. Я, видимо, слишком был занят слежкой за Джемисоном или сидел в леднике и аккуратно заносил ее дневные перепалки с родителями в «Список». Упрямица и спорщица я записал несколько раз, а она тем временем боролась в одиночку, вот и проиграла.

Мне следовало прийти ей тогда на помощь. Так что если теперь все изменилось и она решила проводить свои дни и даже ночи, позируя Халлорану, — это не мое дело и уж тем более не Джемисона, так же как мои дни и ночи больше не ее забота.

Ну а если бы мои подозрения подтвердились — что с того? Разве для меня это что-нибудь изменило? Сидя там, я вовсе не был в этом уверен. Не могу я быть ей и братом, и тюремщиком одновременно! Мне надо сделать выбор и признать, что не так-то много в мире людей, подобных Халлорану, полностью поглощенных тем, как нарисовать лицо и тело. В следующий раз это может быть кто-то другой, вроде меня. Кто-то, кому, если уж быть честным до конца, моя сестра нужна так же, как мне нужна Лиза.