Эхнатон застонал, чувствуя, что растворяется в этой буре: теперь вой ветра звучал прямо в его голове, а сам он ощущал себя состоящим из вихрящейся пыли.

– Чего ты хочешь? – отчаянно закричал он. – Что тебе нужно?

– Я всегда хотела только одного – и ты знал, чего именно.

При звуке ее голоса буря мгновенно стихла Эхнатон открыл глаза Все вокруг замерло в противоестественной неподвижности, словно некая могучая сила остановила ток времени. Узкая полоска неба над ущельем расчистилась, и теперь оттуда холодно смотрели вниз далекие звезды.

– Но я старался дать тебе то, чего ты желала, – промолвил он. – Я любил тебя. – Эхнатон шагнул по направлению к ней. – Любил! Но не мог же я ради этой любви отринуть все, что было мне дорого.

– Но ты обещал.

– Тогда я не знал, да и не мог знать, что ты имеешь в виду.

– Что-что, а это было очевидно, – заявила она с презрительным смехом.

– Зачем тебе потребовалось выдвигать столь жестокое и, по существу, невыполнимое требование? – медленно произнес Эхнатон. – Я видел в тебе воплощение добра, дарующее саму жизнь.

– Но я так и делала.

– Да, но вместе с тем ты сеяла смерть.

Она рассмеялась снова, но уже не столь язвительно, а когда потянулась к его руке, то словно бы замерцала.

– Так устроен мир, о муж мой. Я всегда приношу с собой и то и другое.

– Почему? – Эхнатон нахмурился. – Я не понимаю.

– А зачем тебе понимать? – отозвалась она. – Ты же не со звезд.

– Значит, в небесном царстве все по-другому?

– Конечно, – со смехом промолвила она. – Ибо это царство безграничного могущества, возможностей и чудес, превышающих все виденное тобой настолько, что ты даже не способен себе это представить, поскольку, увы, смешан с прахом этого мира.

Она снова замерцала и словно бы вознеслась, вписавшись в ткань звездного узора. Но он по-прежнему слышал ее голос:

– Я дух и плоть, слияние и распад, жизнь и... Да, и смерть. В царстве небес сие не показалось бы удивительным, но здесь представляет собой тайну, которую не каждому дано постичь.

– Тогда, – помолвил Эхнатон, прищурившись, однако твердо решив не отводить взгляд, – почему ты не возвращаешься к своим звездам?

– Я не могу, – ответила она, и в ее взоре вновь блеснул тот, давний лед безграничного одиночества. – Я говорила о безграничности своего могущества, но, увы, в действительности это не так. По правде сказать, я пленница этого тесного, убогого мира – мира, куда была изгнана с небес и где, боюсь, обречена пребывать до конца времен.

Эхнатон, поразмыслив над услышанным, покачал головой.

– На все воля Всевышнего, – промолвил он. – Для него нет ничего невозможного. Если ты пала по его воле, то его же соизволением можешь быть возвышена снова, а будучи изгнанной – возвращена в родные пределы. Не отчаивайся, о моя царица. Следуй путями добра, и на путях этих ты сможешь достичь многого.

И вновь она рассмеялась, но на сей раз не с презрением, но со смертельной горечью.

– Ты не первый, о муж мой, кто призывает меня шествовать путями добра, ибо, да будет тебе ведомо, именно так поступал один из моих собратьев, тоже изгнанник. Он вывел людей из дикости, дав им, дотоле не отличавшихся от зверей, знание о мире. И научил их стремиться к совершенству. Многие земли испытали на себе его благотворное влияние, но более всех иных стран он всегда любил Египет.

– Если так, я знаю, о ком ты говоришь, – тихо сказал Эхнатон. – Его звали Осирисом.

Он сглотнул, ибо испытывал одновременно и ужас, и благоговение.

– Но теперь я знаю и другое. То, что твое истинное имя Исида и что это ты вместе с Сетом привела Осириса к гибели.

– Так оно и было, – кивнула царица. – Но все же... Все случилось не так, как, надо полагать, рассказал тебе о том верховный жрец.

– Не так? Но как же тогда это произошло на самом деле?

Исида воззрилась на него, и во взгляде ее Эхнатон уловил жалость. Она протянула руку и, сняв платок с его головы, мягко провела ладонью по выпуклому затылку.

– О муж мой... – тихо произнесла она. – Как я уже говорила, первый царь этой земли всегда стремился творить добро, однако на сей стезе его предала сама природа сего бренного мира В отличие от небес, где все вечно и незыблемо, здесь все преходяще и тленно, поскольку, едва возникнув, уже начинает безостановочный путь к увяданию. Царь любил всех и вся, но любовь эта приносила ему лишь горе, ибо все, радовавшее его в этом мире, было обречено на смерть. И вот наконец отчаяние одолело его настолько, что он возненавидел собственную природу и возмечтал о смерти. А возмечтав, явился ко мне, более всех нас сведущей в великих тайных искусствах, и попросил сотворить неимоверное чудо, даровав ему смертность.

– И ты выполнила его просьбу? – прошептал Эхнатон, взирая на нее в изумлении. – Ты содеяла невозможное?

– В определенном смысле, – ответила она с едва заметной улыбкой.

– Значит, жрецы не лгут, и тебе действительно известна магия тайного имени Амона.

Улыбка Исиды стала еще шире.

– Магией можно назвать все, что угодно. Невежды используют это слово для обозначения того, чего они не понимают.

– Ладно. – Эхнатон нахмурился. – Важно не как это называется, а что именно ты сделала?

– А ты не догадываешься? – Она подняла руки и взяла в ладони его лицо. – Неужели до сих пор не понял?

Ее губы коснулись его рта с нежностью, памятной ему с их первой встречи в Обители Солнца.

– Осирис растворился в череде поколений царей Египта Можно сказать, что его частица есть и в тебе.

– Нет! – воскликнул отрекшийся фараон. – Я не могу... Только не я... Нет!

– Да, да, и в тебе тоже.

Она улыбнулась и поцеловала его снова.

– Как это возможно?

– У вас с ним общая сущность. Его природа помогла сформировать то, чем являешься сейчас ты. Сам факт твоего существования является свидетельством совершенного мною чуда.

– Может быть, ты и могучая волшебница, – медленно произнес Эхнатон, – но, боюсь, чудо ты совершила хоть и впечатляющее, но не слишком удачное.

– Вот как?

Она подняла бровь.

– Посуди сама, о моя царица, мы старимся, увядаем, как простые смертные, но не умираем. Получается, что ты не только не одарила своего собрата тем, о чем он просил, но наложила на него страшное, отвратительное проклятие. Сколь ужасно и постыдно – быть великим и могущественным, подобным тебе самой, а потом воплотиться в череду заслуживающих лишь жалости существ вроде меня и моих предшественников на троне, служащих ныне пищей для жрецов.

Царица улыбнулась.

– Но таково было его желание. А что касается судьбы, которую ты только что описал... Разве это не своеобразная форма вымирания?

– И все же ты любила его.

– Думаешь?

Ее улыбка стала холодной.

– Думаешь, я была такой же глупой, как он, и могла повторить те же ошибки? – Исида покачала головой. – Нет, по-настоящему я не любила никогда, ибо издавна понимала, чем может обернуться для меня такое чувство.

– Но он ведь не был простым смертным. Напротив, он был таким же, как ты.

– Ну и что с того?

– Я знаю, ты любила его.

Она усмехнулась.

– Откуда?

Несколько мгновений Эхнатон смотрел на нее молча, а потом неожиданно спросил:

– Зачем ты явилась ко мне? Почему из всей долгой цепи царей избрала меня?

– Хотя бы потому, что ты первый, кто дерзнул проникнуть в мое святилище и разбить мою статую. – Она пожала плечами. – Должна признаться, меня это... заинтриговало.

– А я уверен, что здесь имело место и нечто большее.

– Вот как? – Она опять улыбнулась. – Неужели?

– Осмелюсь предположить, что в моих надеждах, стремлениях и чаяниях ты уловила отголосок надежд, стремлений и чаяний кого-то другого.

Улыбка на несколько мгновений замерла на ее устах.

– Это в высшей степени самонадеянное предположение.

– Но ведь правдивое, не так ли?

Царица отвернулась. Взор ее обратился к звездам, и Эхнатону показалось, что еще миг – и она растворится в их свете.