Третья ловушка, суетность, тщеславие, — для богатых. Они рядятся подобно попугаям. Тщеславие растет в богатстве, как червь в яблоке. Один человек имеет больше собственных людей, чем другой, и тщеславится этим и губит многих. «Вы, птицы-богачи, не притесняйте бедного люда».

Четвертая ловушка, алчность, — для старых людей, которые уже отстали от разврата и суетности (8, № 30).

Итак, все люди грешны, но разные категории грехов как бы тяготеют к разным возрастным и имущественным разрядам. Социальное — лишь один из многих аспектов религиозно-этической тотальности. Исследователь вправе вычленить интересующий его аспект христианской жизни, характеризуемой проповедниками, но не вправе забывать о его связи со всеми другими ее сторонами и погруженности в эту тотальность. «Социология» средневековой проповеди — производное от учения о грехе и праведности, о гибели и спасении души. Человек Средневековья жил в мире, все отсеки и уровни которого так или иначе пронизывались религией, законы которого осознавались в качестве заповедей Творца.

Ментальность, на которую ориентирована проповедь Бертольда Регенсбургского, обнаруживается в той системе сравнений, к которой он постоянно прибегает, чтобы сделать понятными религиозно-нравственные поучения. Например, ему нужно показать слушателям безмерность милости божьей и великие награды, ожидающие праведников на небесах, и он вопрошает аудиторию: «Есть здесь кто-нибудь, кто хотел бы отдать мне куриное яйцо за марку серебра? Да, как много народу предо мной, которые порадовались бы подобной сделке! Так радуйтесь же все! Это говорит Тот, кто никогда не лжет: какой бы урон ни потерпел ты в сем мире, — если ты без смертного греха, Бог дарует тебе сто пфеннигов за вещь стоимостью в один пфенниг, и в таком месте, где тебе один пфенниг будет более люб, нежели сотня пфеннигов здесь» (8, № 27). Психология торгового обмена сознательно эксплуатируется проповедником для внушения идеи спасения.

И точно так же беседа о царстве божьем, обещанном каждому, кто не впал в смертный грех, иллюстрируется следующим рассуждением: «Я хорошо понимаю, что если б я ныне сказал: каждому из вас я вручаю дар ценою в сто марок или сто марок серебром, то сердце ваше возрадовалось бы! Но в таком случае вы должны быть во сто крат более радостны, ибо царство во сто раз ценнее, нежели сто марок». И тут же раздается голос фиктивного собеседника: «Ах, брат Бертольд, я был бы рад, если бы теперь мне дали десять марок серебром, я-то уж знал бы, как с ними поступить» (8, № 17). «Для того чтобы обезвредить яд, вошедший в Адама и Еву вместе с соком яблока, Господь даровал нам лекарство, которое стоит дороже всего на свете», — говорит Бертольд в проповеди «О семи таинствах», и длинный перечень явлений, дороже которых это «лекарство», начинает с золота и серебра (8, № 20). И точно так же ересь и колдовство он называет «фальшивыми монетами, кои отчеканил дьявол» (8, № 17). Едва ли это только образ мыслей самого проповедника, — скорее всего, в подобных сравнениях выразились умонастроения городской среды, к которой он прежде всего обращался.

Но контуры этой торгово-ремесленной среды вырисовываются в его проповедях своеобразно преломленными. Придавая большое значение ремеслу и торговле, он вместе с тем без устали обличает мошенничество, обман и нерадивый труд тех, кто не соблюдает требований, предъявляемых к призванию каждого. В связи с обсуждением в проповедях Бертольда городского хозяйства необходимо подчеркнуть некоторые обстоятельства. Нельзя не заметить, что он обходит молчанием цеховую организацию ремесла в городе — ее как бы не существует. То же самое видим мы и в латинских проповедях XIII в. Очевидно, ремесленные и торговые корпорации не пользовались благосклонностью духовенства.

Далее, гнев и самое решительное осуждение вызывают у Бертольда, как и у всех проповедников, денежные люди — ростовщики, менялы. Существует большое количество разнообразных латинских «примеров», в которых бичуются наживалы, и особенно красочно изображается ужасный конец ростовщиков — добычи дьявола. Бертольд, как мы знаем, «примерами» не пользуется. Поэтому в его поучениях ростовщики выступают с меньшей отчетливостью, и сам термин wucherer встречается лишь изредка. Он потеснен другим термином, более расплывчатым и неопределенным, — gitiger («алчный», «скупой»). На его голову проповедник без устали обрушивает страшные угрозы и проклятия почти в каждой своей речи. О чем бы он ни заговаривал, он почти неизменно сворачивает на скупца, коему сулит вечный огонь в аду. Ничто не может спасти алчного человека, кроме одного — полного, до последнего гроша возмещения всего неправедно нажитого: деньги, которые скоплены им в виде процентов, должны быть возвращены должникам, «марка за марку, фунт за фунт, шиллинг за шиллинг». Иные говорят: «Брат Бертольд, я охотно возместил бы и возвратил бы, но половину или треть суммы, иначе плохо придется мне с моими детьми». «Видишь, — возражает проповедник, — какую власть даровал тебе дьявол над твоим имуществом? Но ни дьявол, ни папа тебе не помогут». Вот кто-то говорит: «Брат Бертольд, помоги мне, пусть нынче он (должник) возьмет немного, а позднее еще немного, и так в течение четырех или пяти лет я бы постепенно все выплатил». «Какой черт дал тебе власть над твоим имуществом? — вновь разражается Бертольд. — Ты должен немедленно и с радостью все возместить». А вчера один сказал: «Фи, брат Бертольд! Ты так страшно проповедуешь о неправедном богатстве, что я почти отчаялся». — «Мне было бы воистину печально, если б ты отчаялся. Но не сомневайся: будь у тебя неправедного богатства не более чем на восемь пфеннигов и ты, зная, кому должен их возвратить, не отдал бы, — гореть тебе в аду так же долго, как долго Господь Бог пребывает в царстве небесном». Алчные с необыкновенным упорством держатся за свои богатства и ни за что не желают с ними расстаться. Все металлы поддаются разделению, кроме цинка и меди, и столь же мало можно оторвать жадного от неправедного богатства. А потому скупец обречен. Ни святые, ни апостолы, ни Дева Мария, ни пророк, ни патриарх, ни ангел — никто не спасет грешника без его покаяния (8, № 5).

В перечне наиболее тяжких пороков (untugent) в качестве самого отвратительного и великого греха названа алчность. Далее проповедник рисует такую сцену. «Приходит к тебе, — Бертольд обращается к скупцу и спекулянту, — бедная пряха и просит ссудить ей шиллинг или геллер, обещая его отработать, и говорит, что ей нужно кое-что купить — рубаху, или плащ, или еще что-то. Ты же отвечаешь: «Нет у меня пфеннига» — и даешь ей ту вещь, какая ей надобна, но то, что стоит шиллинг, отдаешь ей за два шиллинга, будь то кусок ткани, или мясо, или зерно, — все ты отдаешь за двойную цену. Или же ты даешь взаймы десять пфеннигов, а отработать за них нужно на двадцать, прядением или работой в твоем винограднике или в саду, и помышляешь лишь о том, как бы обмануть». Проповедь завершается восклицанием: «Тьфу тебе, скупец! Твой аминь звучит в ушах Господа как собачий лай!» (8, № 7).

В другой проповеди (8, № 9) Бертольд причисляет алчных к разряду самых злостных убийц: скряге мало убить себя самого, он еще убивает свое дитя и всех, кому оставляет неправедно нажитое имущество, и после смерти убивает больше, чем при жизни. Дело в том, что ростовщик губит не только собственную душу, но и души всех тех, кто наследует его богатства и не спешит полностью возместить причиненный должникам ущерб. Поэтому Бертольд взывает: дети, вы должны скорее бежать от своих родителей, нежели унаследовать от них неправедное имущество. Подобно тому как родственники разлучаются, если кто-либо из них болен проказой, так должны они разлучиться в душе своей из-за неправедного имущества (8, № 8).

Алчный, по словам проповедника, думает, пока слушает проповедь: «Горе мне! Что делать мне с этим неправедным богатством?» Но так он думает лишь во время проповеди, а как только уходит с нее, его вновь мучает бес, как и до нее. «Что бы ни предпринимали мы с этими людьми, — продолжает Бертольд, — мы не найдем способов убедить их в том, чтобы они полностью возместили причиненный ущерб. Самое большее, на что они способны, — это отдать часть имущества, но необходимо возместить все до последнего гроша». «Как, брат Бертольд, — восклицает «собеседник», — но я ежегодно исповедуюсь и пекусь о братьях своих, дабы они поминали меня в своих молитвах, и они будут отпевать меня и служить мессы за упокой моей души и петь реквием». Бертольд возражает: «Даже если все серые монахи, и черные проповедники, и меньшие братья, и патриархи, пророки, мученики и исповедники, и вдовы, и девы будут петь и молиться о твоей душе, проливая кровавые слезы перед Богом вплоть до Судного дня, тебе это поможет так же мало, как и дьяволу. Как тебе это нравится, скупец?» — «Брат Бертольд, я с ужасом слышу все это и хочу уйти в монастырь, пока еще не погиб». — «Да, ступай в монастырь и откажись от всего имущества до последнего гроша, постись, и все же черти завладеют тобой и не отпустят и душа твоя пойдет в ад, — если только ты не возместишь всего. Если бы голодали здесь, на земле, двенадцать апостолов и Святая Дева Мария, то ты скорее обрек бы их на голодную смерть, нежели отказался бы от всего вплоть до последнего гроша» (8, № 9).