— Сказал же я Вам, ничего нет! Этот чёртов корсиканец со своими войнами… да одноногий канатоходец имеет в своей мошне за выступление в рыбацкой деревушке больше, чем я за последний год.

— Забавно, но так говорит каждый, кто не хочет платить по долгам. Правда, граф? — усмехнулся я.

Граф подавился чаем и закашлялся.

— Просто диву даёшься, — продолжал я, — как много людей, обладая такой шикарной недвижимостью, винокурнями, плодородными землями, садами, не имеют за душой даже ломаного гроша. Держу пари, если Вас раздеть догола, я найду кошелёк, о котором Вы позабыли, упрятав его в укромном местечке, просто так, для безопасности. Я понимаю Вас, надо быть осторожным в наши дни, когда вокруг замка бродят столько злых разбойников, которые и сюда словно домой заходят и едят за одним столом. Это же вынужденная мера? Я не виню Вас за то, что припрятали от меня свои богатства. Только дело в том, что обысками у нас тут занимается один мой хороший друг, а он очень терпеливый в своём деле. Наверно, это из-за того, что он не приемлет несправедливость. Вот только методы у него несколько особенные. Может, из-за того, что вчера твой Гийом убил его старого товарища, он всё сделает быстро. А может, и нет. Он считает, что в аду есть отдельная сковорода для поджаривания лжецов и если обнаружит, что ему солгали, считает себя вправе отправить грешника прямиком по указанному адресу. Я ему как-то предлагал подумать об утюге на пузо и он нашёл это занятным.

— Проклятье! — выругался граф. — Ты напоминаешь меня в молодости. Чтоб я сдох! Всё повторяется, всё. — Граф сделал ещё один глоток, приподнялся над подушкой и поставил чашку на столик. — Насколько я понял, будет лучше, если я всё расскажу, прежде чем появится этот Ваш друг. Не будем отвлекать его по пустякам, правда? Это не улучшит ни моего, ни его настроения. Слушайте. Уже два года подряд я не получаю ни единого су со своих винокурен, а четыре замка из пяти уже не принадлежат мне. Это расплата за полвека безделья. Старое, хоть ещё и скрипит, но уже не может служить, а новое слишком дорогое. Из года в год я ждал, когда у нас всё успокоится, но с каждым сезоном становилось всё хуже и хуже. Оттуда и эти векселя. Можете перерыть весь замок и распять меня на его воротах. Золота нет.

— В таком случае, — равнодушно сказал я, — нам не удалось достигнуть компромисса.

— Погодите! — со стоном крикнул граф. — Наверняка найдётся другой выход.

— Если только Вы отпишите свой последний замок Полине, — и слегка задумавшись, произнёс: — в приданое, например.

— Я согласен, — скрипя зубами, проговорил граф. — Зовите нотариуса. Жаль, что этот крючкотвор не уехал поутру в Сен-Бриё.

— Это не всё. Вы напишите несколько писем и подпишите несколько листов.

— Куда ж я денусь. Только любой префект поймёт, что я не мог отписать родовой замок дочери при живом сыне. А Александр сейчас далеко, и Вам его не достать.

— Я не собираюсь трогать Вашего сына, граф. Пусть и дальше продолжает службу у герцога в морском министерстве. Я даже поспособствую его карьере и, более того, выполню нашу договорённость. А Вы, в свою очередь, будете знать, что виконт под присмотром. Под очень пристальным присмотром.

— Дьявол! Хитрый дьявол! — прорычал граф.

— А что ж Вы хотели? Христианского к себе отношения? Дудки! Для этого надо следовать заповедям: не обмани, не убей, не возжелай. Так что берите перо в лапы и не пытайтесь хитрить, старый мудак. Я в отличие от Вас слово держу.

— К чёрту! Я поверю Вам.

Когда все процедуры были выполнены, и месье Арман, городской нотариус, вцепившись двумя руками в свой гонорар, убыл, я вновь навестил графа. Достав из бюро несколько чистых листов, я спросил:

— Вы понимаете, что, подписывая эту бумагу, совершаете поступок, на ликвидацию последствий которого уйдёт вся оставшаяся жизнь, а может, и жизнь ваших детей? Я обязан у Вас об этом спросить и знать, что сделали это добровольно.

— Я спасаю свой род от разорения, — немного подумав, ответил граф. — Между прочим, один из древнейших в Бретани. Дом де Дрё. И как говаривал мой дед: "На живой кости мясо нарастёт". А императоры? Так они приходят и уходят. Лет через пять выскочка Бонапарт исчезнет. Что, удивлены? Я не сумасшедший, совсем не сумасшедший. Я реалист. Увы, молодой человек… мир давно уже изменился и гораздо раньше, чем многие думают. "Ici l"on danse, ah ça ira, ah ça ira!" — это для дураков. Умные заказывают музыку, под которую остальные пляшут. Я не умный, но мне хватает мозгов постоять в стороне. Бонапарт хочет принести в жертву нынешнее поколение во имя призрачного будущего всеобщего счастья, а это безумный замысел. Поверьте мне, старому цинику: будущее поколение оценит его правление в одном ряду с неудачником Этелредом II. Уже сейчас в южных областях на шесть женщин один мужчина. А что будет, когда он захочет пойти на Восток? Правильно, демографическая катастрофа. Управлять — значит предвидеть, а сего дара император лишился. Держите письмо и делайте с Макроном что захотите. Только делайте это скорее. Иначе, клянусь Богом, если пострадает мой сын, я стану мстить.

Что можно сказать о старенькой, но хорошо отремонтированной карете с кучером бельгийцем и четвёркой полных сил лошадей с его родины, которые бегут резво и деловито по солнечной зимней дороге? В общем, ничего. Но как сразу меняется мнение зевак, когда впереди и за экипажем следует эскорт из четырёх всадников. Пассажиры в карете сразу прибавляют в весе, не в физическом смысле, конечно, а в глазах и мыслях обывателей. "Важный господин" — говорят одни, "Не стоит ему создавать неприятностей, себе дороже" — вторят другие, "Не иначе начальство, а у нас полный бардак" — думают третьи. Поэтому и ценилось наличие свиты во все времена у разных чиновников и власть предержащих. В моём же случае, это временная необходимость, хотя и против бонусов я ничего не имею.

Ветер между тем усиливался, и запахи из глубины дубрав и сосновых массивов становились всё эфемернее и прохладнее, как это всегда бывает, когда ты всё ближе и ближе к большому городу. Запахло дымом и одновременно с этим пропало усыпляющее действие однообразия скорости. Бельгиец поторопил лошадок, и те прибавили хода, разбивая копытами утреннюю изморозь на дороге. Мы въезжали в Сен-Бриё, в город с кафедральным собором, посвящённым святому Этьену; в город-порт, где нас дожидались бочки с кальвадосом и шикарным вином; в город, где расположилось пенитенциарное учреждение, именуемое "арестантский дом" с десятком заключённых, одним из которых был Ефрем Михайлович Еремеев.

— Месье, — вежливо обратился ко мне управляющий графа, когда мы подъезжали к зданию с вывеской по улице Святого Гуена, — если позволите, я прибуду в гостиницу к полудню, когда улажу все вопросы с каботажниками.

— Не забудьте, — строго произнёс я, — судно с хорошей каютой для виконтессы.

— Непременно, месье.

Комнаты в гостинице были маленькими и плохо освещёнными, как кладовки в коридоре, хотя моя, расположенная на втором этаже, судя по стоимости, наверно, была самой большой и светлой из всех. Горчично-жёлтые стены, разрисованные мазками красной краски, напоминавшими кровавые подтёки, видимо, были призваны создавать атмосферу уюта для уставшего от сражений ландскнехта, но никак не мирного путника. Однако совсем не это взволновало меня. В гостевой комнате было чуть теплее, чем на улице, но на этом и заканчивались её преимущества перед пребыванием под открытым небом. Комната не имела никакого отопления, и даже несмотря на мягкий климат побережья, было зябко. Путешествие по холодному и ветреному из-за сквозняков пространству от кровати к окошку с устроенным там умывальником могло бы устрашить и Беллинсгаузена с Лазаревым, которым только предстояло открыть Антарктиду, и будь они сейчас здесь, ещё неизвестно как бы оно вышло. Впрочем, эту причину, почему я пропустил этап умывания, мне пришлось осмысливать позже, так как, забравшись сразу в кровать с пологом на четырёх столбиках и завернувшись в шерстяное одеяло, я тут же предался сну. Вздремнуть хотя бы часок, и пусть икнёт каретный мастер, создавший чудо на четырёх колёсах, от путешествия в котором болит не только поясница, но и, пардон, кое-что пониже. Так как всю дорогу мне пришлось ехать с ровной спиной, словно проглотил железный лом, без возможности облокотиться или как-нибудь удобно устроиться. А всё оттого, что на мягких подушках восседали Полина со своей служанкой и кошкой в корзине, и мне оставалось, скрипя зубами, следовать этикету.