– Боишься бабушку? – спрашивает Фатьма.

– Боюсь, – тихо отвечает Зина.

И обе они молча идут до дома. Фатьме жалко Зину, но что же сделаешь? А Зину охватывает тоска от мысли, что её сейчас опять начнут бранить дома.

И дома начинают бранить.

– Уроки бы учила получше, – говорит бабушка и, опустив на колени шитьё или вязанье, укоряюще смотрит на Зину. – На что надеешься? Ты уже большая, пора за ум браться. Нешто можно целый вечер без дела бегать? Ведь ты сирота, должна вот как за дело цепляться!

Бабушка бранит. А ребятишки, как только появляется Зина, бросаются к ней, будто неизвестно сколько времени её не было дома. Видно, скучают они без неё; видно, без неё им и холодно и одиноко. Ведь она их старшая сестра!

Тяжело каждый раз слушать упрёки. И жалко ребятишек. И Зина перестала ходить на каток. Бабушка не внесла в дом тепла, которое так нужно детям.

Постепенно бабушка Устинья вытеснила из дома и её подруг. Особенно не нравилось ей, что Зина дружит с Фатьмой.

– Ну, что ты не найдёшь себе подружки настоящей! Какая от неё корысть? Я гляжу – нет у тебя соображения, как и у матери не было. Эхма! Людей ведь тоже надо себе подбирать: хороших, видных – глядишь, потом пригодятся в жизни, помогут, устроят на хорошее местечко… Ведь ты сирота! Да улыбнись кому надо лишний раз, да поклонись пониже – голова-то не отвалится. А у вас ведь всё гордость какая-то… Ну, с гордостью в жизни далеко не уйдёшь!

Зина только глядела на неё отчуждёнными глазами и молчала, крепко поджав губы. Она уже по опыту знала, что спорить не надо: бабушку ни в чём нельзя было разубедить. Лучше всё это пережить молча: и обиду, и возмущение, и презрение, которое Зина смутно чувствовала, но не хотела признаться себе, что это чувство копится в её сердце, как горький и тяжёлый груз. Дружить из расчёта! Не водиться с Фатьмой потому, что от неё корысти нет! Если бы мама слышала это! И если бы отец это знал!

А отец ничего не знал. Он чувствовал, что в доме нет настоящего мира и покоя. Но, может, и не признаваясь самому себе в том, что не хочет знать настоящей правды, был доволен и тем, что внешний мир был сохранён. Как-нибудь, как-нибудь… Ну, а что же делать? Жить-то на свете надо! И ведь всё-таки детям лучше с бабушкой – они умыты, они сыты, одеты… Иногда он спрашивал, делая весёлое лицо:

– Ну, дочка, как у нас с тобой дела?

– Ничего, папочка. Всё хорошо, – отвечала Зина улыбаясь. – Пятёрку по русскому получила.

– Молодец! Значит, пятёрка?

Отец гордился и радовался – вот и опять Зина учится на пятёрки! Но он замечал в её глазах затаённую печаль, замечал, что нет в ней прежней весёлости, и, подавляя вздох, говорил сам себе: «Что же делать… Что же делать… Мать из могилы не поднимешь».

Так шли однообразные, как бы притушенные дни. Как будто всё хорошо, всё благополучно, а на сердце тяжело, тесно, трудно. Человеку нельзя долго жить без радостей, с таким стеснённым сердцем, и Зина всё чаще и чаще обращалась к отсутствующей Елене Петровне. Она звонила много раз, и каждый раз Артемий отвечал:

– Получше. Но к ней нельзя. Ясно?

– Ясно.

И Зина со вздохом клала трубку.

Но вдруг среди вереницы сереньких дней блеснул один денёк радостью.

В этот день Зина, как всегда, торопилась из школы домой. Хрусткий, слегка подтаявший снег резко блестел на солнце. В воздухе бродили неясные запахи, напоминающие о весне. О том, что весна где-то близко, напевала и тоненькая капель, падавшая с пригретых крыш на солнечной стороне.

Ох, как хорошо сегодня! Как не хочется идти домой! Такие дни, когда что-то ещё неизвестное, неуверенное, тревожное и радостное происходит в природе, – Зина такие дни тонко чувствовала и любила их. Нежное предчувствие весны волновало и тревожило её. Гудок маленького паровозика снова, как и в прежние годы, звал куда-то в неизвестные страны, полные чудес и радостных неожиданностей.

На крышах, под застрехами, на мостовых и на деревьях азартно щебетали отогревшиеся на солнце воробьи. От этого весёлого птичьего щебета и от звона капели, от её огнистого блеска будний день показался праздником. Зина замедлила шаг, а потом неожиданно для себя свернула на другую улицу – пройдёт полквартала и вернётся к дому с другой стороны. Хотелось ещё послушать воробьёв и посмотреть на капель. Ведь можно же иногда хоть немножко опоздать из школы!

Зина прошла полквартала, хотела уже свернуть переулком на свою улицу, но увидела на той стороне будочку телефона-автомата. Может, позвонить? Может, сегодня Артемий скажет что-нибудь новое? Но если и не скажет, она всё-таки позвонит и хоть что-нибудь да услышит об Елене Петровне.

Зина торопливо расстегнула сумку. На дне, под книгами, у неё всегда хранится в запасе монетка для автомата. Набирая номер, она спешила придумать такие слова, на которые Артемий отвечал бы не очень лаконично.

– Слушаю!

– Артемий, ты не можешь спросить, когда Елена Петровна придёт в школу?

– Сейчас спрошу.

– Сейчас?!

«Он сказал «сейчас», а у кого же он спросит?»

И вдруг знакомый голос, такой ясный и тёплый, окликнул Зину из трубки:

– Это ты, Зина? Здравствуй, девочка!

– Елена Петровна!..

– Да, это я. Как дела у тебя? Как ты живёшь? Как дома?

Зина не знала, что отвечать и на какой вопрос отвечать. Да это было и неважно – как её дела и как она живёт. Важно, что Елена Петровна уже дома, что она ходит, что она разговаривает!

– Ой, Елена Петровна!.. – повторяла она и больше ничего не могла сказать.

Учительница всё поняла. Она тихонько засмеялась и сказала:

– Теперь можно меня навестить. Хотя бы в воскресенье…

Зина бежала домой, размахивая школьной сумкой. Ей хотелось прыгать, петь и выкрикивать на всю улицу: «Елена Петровна вернулась! Мы к ней пойдём! Мы её скоро увидим! Ура! Ура!» А кругом ещё веселее щебетали воробьи, ещё громче и озорнее погукивал паровозик за заводской стеной, делая вид, что уходит куда-то в неизвестные страны.