— Выслуживаешься, старая!
На что бабка отвечала его же словами:
— По стратегическим соображениям.
Генрих надивиться не мог той перемене, что произошла в старом и малом. Он сначала заподозрил их в нехорошем умысле, а потом решил, что эти двое русских боятся, кабы их не прикончили под шумок во время отступления, потому и задабривают его. И от этого он обнаглел еще больше, заставлял бабку стирать заношенное, вшивое белье, по всем видам снятое с тех солдат, что умерли в госпитале. А Кольку — драить пуговицы на мундире, чистить сапоги и безотлучно находиться при коне.
Немец называл Кольку незнакомым словом «жокей». Малый воспринимал его как «лакей» и бесился от унижения.
Но вот однажды па рассвете по деревне сухо затрещали автоматы, захлопали гранаты, брызнули пули по окнам домов. Постоялец бабки Меланьи прибежал бледный, трясущийся и закричал на Кольку:
— Лешадь!.. Шнеллер!..
Прячась подле домов, он побежал обратно к школе, наверное, за ранеными или за госпитальным имуществом.
В деревне разгорался бой. Яростно рычали немецкие пулеметы, резко визжали мины в воздухе, грохотали разрывы, и уже не понять было, где наши стреляют, где враги: все перемешалось.
Колька кинул на голову шапчонку, не попадая в рукава, стал надевать шубенку и уже на ходу приказал:
— Бабушка, в подполье спрячься!
— Колюшка, осторожней! — крикнула ему вслед бабка, но внук уже не слышал ее.
Бабка Меланья и не думала спускаться в подполье. Она пала среди кухни на колени и, волоча разом ослабевшие ноги, поползла в горницу, отбивая земные поклоны Богородице-матери, которая умильно поглядывала из переднего угла на этот неспокойный мир.
— Сокруши супостата! — молила бабка Меланья. — Сниспошли победу воинам земли православной, покарай чужеземцев… Обнеси, пуля, чело людей родных, угоди в сердце ворогу…
Тут, в горнице, за молитвой и застали бабку Меланью Кушке и Генрих.
— Где мальшик? — заорал на бабку Кушке.
— Чего? — не поняла бабка.
— Где есть мальшик? Твой внук? Где?
— Да леший его знает, — отозвалась бабка. — Убежал, должно, куда. А зачем он вам понадобился?..
Пальба в деревне усилилась. Мимо дома Меланьи Тимофеевны промчалась машина, другая, разбрызгивая похлебку из парящей кухни, проскакали кони. Следом бежали немцы, отстреливались. Бабка, наблюдая краем глаз за тем, что творится на улице, засуетилась:
— Я счас сыщу внука-то, сыщу. — И быстренько засеменила из дому. — Колька! Ко-о-олька! Где ты, нечистый дух! Тебя лекарь Кешка спрашивает…
Но Колька не отзывался. Генрих громко выругался, догнал бабку в сенках, схватил ее за седые реденькие волосы и дернул так, что упала Меланья Тимофеевна.
— Где внук? — топал ногами на нее Кушке. — Он спрятал сбруя! Отвечай!
Бабка Меланья усмехнулась и ничего не ответила. Немцы принялись пинать ее сапогами, топтать, таскать за волосы по полу. А она вдруг поднялась и пригрозила врагам сухоньким, почти детским кулаком:
— Не уйдете с земли нашей! Проглотит она вас!..
Ударил санитар каблуком в лицо старушки, а Кушке из пистолета выстрелил в ее узенькую грудь. Дернулась Меланья Тимофеевна, судорожно царапнула ногтями половицы, вытертые за долгие годы ее руками до сучков, всхлипнула и замолкла. Струйка крови выкатилась из бабкиного рта, расплылась по полу и потекла в щель.
Пока бабка «заговаривала зубы» немцам, пока они били ее да суетились в ограде, отыскивая сбрую, обошли деревню наши части, полоснули по ней из автоматов с другого конца. Кинулись Кушке с санитаром на улицу, а там уже от дома к дому красноармейцы перебегают и сыплют из оружия так, что головы не поднять.
Крикнул что-то Кушке санитару и, открыв задние ворота двора, побежал через огород к лесу.
Колька лежал за баней в бурьяне на хомуте и шлее. Кушке и долговязый постоялец, храпя, как загнанные лошади, пронеслись рядом, перемахнули через огород. Но из лесу, роняя сосны, сминая кусты, с рыком вынырнули танки, бухнули из пушек и понеслись к деревне. Те немцы, что успели убежать за деревню, бросились назад, начали руки поднимать. Кушке с Генрихом снова в огород ринулись и уже не через забор, а между жердями. Карабин санитара застрял в жердях. Должно быть, немцу почудилось, что его кто-то схватил сзади, он взвыл по-дурному, яростно рванулся и побежал вслед за начальником уже без карабина. Оба заскочили в баню и там затаились.
Колька приподнял голову, огляделся. Дым над деревней клубился, стрельба утихла. Из домов начали выбегать люди. Мальчишка подпер дверь бани колом и помчался во двор.
В распахнутых дверях сеней Колька увидел бабку Меланью и, поднимаясь по лесенке, тревожно спросил:
— Ты чё, баб? — и вдруг услышал: что-то капало на сухие веники, свешанные под крыльцом, где раньше любили нестись куры. Из-под крыльца по земле медленно расплывалось багровое пятно.
— Бабушка! — с ужасом закричал Колька и отпрянул в глубь крытого двора.
Рядом кто-то равнодушно засопел.
Пегий большеногий конь, невзирая на войну, жевал солому с громким смачным хрустом. Колька наморщил лоб, пытаясь понять что-то, затем одним прыжком вскочил на крыльцо, в сенки и стал торопливо щупать бабушкину руку. Но где находился пульс, Колька не знал, да и рука бабушки уже сделалась холодной. Тогда Колька стал пальцами открывать глаза Меланьи Тимофеевны, не веря и не желая верить тому, что она мертвая!
— Бабушка, открой глаза, открой! — упрашивал он, а потом заревел: — Ну, открой же!..
Бабка глаза не открывала. Говорунья бабка молчала. Колька попытался утащить ее из сенок в избу, в тепло, перепачкался кровью, но тяжела сделалась маленькая бабушка, тяжела.
Тогда Колька сжал кулаки, почти спокойным и оттого сразу повзрослевшим голосом произнес:
— Я сейчас, бабушка, я их…
Он побежал к тому месту, где немец уронил карабин, схватил его и принялся палить в окно бани.
— Нате! Нате! Гады! Лиходеи!..
На выстрелы прибежали люди, отняли у Кольки карабин.
Глянул Колька — перед ним в шинели, с ремнем через плечо командир, свой командир, красный, русский, советский. Уткнулся Колька в пряжку ремня и разрыдался.
Командир гладил мальчишку по спине, и по скулам его перекатывались желваки. Сквозь рыдания Колька проговорил, показывая на баню…
— Они там… Они… бабушку…
Немцы забились на полок, на котором парятся люди русские веником. Вынули их оттуда красноармейцы, пистолет у Кушке отобрали. Увидел Колька постояльца своего и «благородного» Кушке с поднятыми руками, бросился на них, как зверек, царапать стал. Солдаты сначала вроде бы не замечали такого произвола в обращении с пленными, но потом со словами: «Будет, будет, малец!» — оттащили Кольку от немцев. Те в страхе прятались за спины красноармейцев от осатаневшего Кольки. Его они боялись больше.
Командир с бойцами и с Колькой вошли в избу, подняли бабку русские люди, положили на скамью, постояли над ней с обнаженными головами целую великую минуту. После этого накрыли Меланью Тимофеевну красноармейской плащ-палаткой, и командир, прокашлявшись, глухо сказал:
— Схоронить бабушку вместе с бойцами, павшими в бою за эту деревню.
Один остался Колька. Схоронили бабушку Меланью Тимофеевну. Над ее могилой, как и над могилами бойцов, залп из винтовок дали и столбик со звездочкой поставили.
Ходил Колька по избе как потерянный, не зная, что делать. Одно живое существо осталось с мальчишкой — немецкий конь. Колька сначала и на коня злился, вилами по хребту его лупил, ругал всячески и есть ему не давал, а потом понял, что конь ни в чем не повинен, и принес ему с поля соломы.
Часть, которая отвоевала у немцев Полуяры, ушла дальше. В деревне остановилась артиллерия. Запряг Колька послушного немецкого коня, сел в повозку и доставил к тому месту, где кухня стояла. Колька так полагал: где кухня, там и штаб. Увидел Колька бойца с сытым лоснящимся лицом, поздоровался с ним и отдал ему вожжи:
