СЦЕНА ПЕРВАЯ

Квартира Вингфилдов находится в задней части здания, этого нагромождения клеточных отделений, более похожего на улей, которые появляются как наросты в переполненных городских центрах, где в основном проживает нижний средний класс, и которые так симптоматичны для этой многочисленнейшей и в корне закрепощенной части американского общества в его желании преодолеть текучесть и разделение и существовать и функционировать как одна однородная автоматизированная масса.

Квартира выходит окнами в переулок, и входной дверью служит пожарный выход, сооружение, чье название непринужденно хранит поэтическую истину, ибо эти огромные здания всегда горят медленным и неумолимым огнем человеческого отчаяния. Пожарный выход частично видим на сцене, т. е. площадка и нисходящие ступени.

Так как действие на сцене это воспоминание, оно не реалистично. Память требует поэтической вольности. Она опускает некоторые детали; другие, наоборот, преувеличивает в соответствии с эмоциональной ценностью предмета, ибо память в основном исходит из сердца. Поэтому внутреннее убранство освещено тускло и поэтично.

При поднятии занавеса перед публикой предстает темная мрачная задняя стена дома Вингфилдов. По обе стороны здания проходят узкие улочки, заполненные висящим бельем, мусорными контейнерами и зловещими решетками соседних пожарных лестниц. Вдоль этих боковых улиц персонажи появляются и уходят во время пьесы. В конце вступительного комментария Тома, темная стена здания медленно становится прозрачной и открывает внутренне убранство квартиры Вингфилдов на первом этаже.

Ближе к зрителю находится гостиная, которая также служит спальней Лоры, а раскладывающийся диван – ее кроватью. Сразу за ней видна столовая, отделенная от гостиной широким дверным проемом или авансценой с прозрачными затемненными портьерами (или вторым занавесом). В гостиной просматривается старомодная этажерка, уставленная множеством прозрачных стеклянных животных. Слева от проема висит увеличенная фотография отца. Это лицо красивого молодого человека в кепке солдата времен Первой Мировой войны. Он галантно улыбается, неизбежно улыбается, как будто хочет сказать, «Я буду улыбаться вечно».

Рядом с фотографией висят схема клавиатуры печатной машинки и стенографическая диаграмма Грегга. Высокая печатная машинка расположена на маленьком столике под таблицами.

Все происходящее в начальной сцене в столовой зритель слышит и видит как через прозрачную наружную стену здания, так и сквозь прозрачную кисейную портьеру на дверном проеме. Во время открывающей сцены наружная стена медленно исчезает из вида, поднимаясь наверх. Эта внешняя прозрачная стена опускается только в самом конце пьесы, когда Том произносит заключительную речь.

Повествователь является открытым законодателем пьесы. Он использует драматургические приемы для удобства достижения своих собственных целей.

Том входит в форме моряка торгового судна и медленно идет через сцену к пожарному выходу. Там он останавливается и закуривает. Он обращается к публике.

ТОМ: Да, у меня в кармане есть разные штучки, и в моем рукаве спрятаны предметы. Но я не фокусник, я скорее наоборот. Тот выдает кажимость за истину. Я выдаю истину в приятном одеянии кажимости.

Для начала, я поворачиваю время вспять. Я возвращаю его в тот старомодный период, в тридцатые, когда весь огромный средний класс Америки поступал в школу для слепых. Ониподвели свои глаза или глаза подвели их, и потому они насильно вдавливали свои пальцы в раскаленный Брэйловский алфавит растворяющейся экономики.

Там в Испании была революция. Здесь – только крики и сумятица. В Испании была Герника. Здесь были волнения рабочих, подчас довольно жестокие, в Чикаго, Кливленде, Сант-Луисе, городах мирных во всех других отношениях. Такова социальная подоплека пьесы.

(Начинает играть музыка).

Это пьеса-воспоминание. Будучи воспоминанием, она тускло освещена, она сентиментальна, она не реалистична. В памяти все происходит под музыку. Это объясняет скрипку за кулисами.

Я повествователь пьесы, а также один из ее героев. Другие герои это моя мать, Аманда, моя сестра, Лора, и визитер, появляющийся в заключительных сценах. Будучи посланником из мира реальности, от которого мы все каким-то образом оказались отрезанными, он наиболее реалистичный персонаж в пьесе. Но из-за моей поэтической слабости к символам, я и его использую в качестве символа; он есть то запоздавшее, но всегда ожидаемое, ради чего мы все жили.

В пьесе есть пятый персонаж, появляющийся только на чрезмерно увеличенной фотографии, висящей над каминной полкой. Это наш отец, который давно как оставил нас. Он был телефонистом, влюбившимся в междугородние расстояния; он бросил свою работу в телефонной компании и уехал из города в поисках фантастических приключений…

Последний раз мы слышали от него, когда он прислал красивую открытку из Мазатлана, Тихоокеанского побережья Мексики, с двумя словами: «Привет – Пока!» и без обратного адреса.

Думаю, все остальное объяснится само собой…

(Сквозь портьеры слышен голос Аманды.)

(Надпись на экране: «Ou sont les neiges».)

(Том раздвигает портьеры и входит в столовую. Аманда и Лора сидят за раздвижным столом. По их жестам понятно, что они едят, но без настоящей пищи или приборов. Аманда обращается к публике. Том и Лора видны в профиль. Интерьер освещен мягким светом, и через полотно мы видим сидящих за столом Аманду и Лору.)

АМАНДА (зовет): Том?

ТОМ: Да, мама.

АМАНДА: Мы не можем благословить пищу пока ты не сядешь за стол!

ТОМ: Иду, мама. (Он слегка кланяется и уходит, появляясь несколько мгновений спустя на своем месте за столом.)

АМАНДА (своему сыну): Дорогой, не помогай себе пальцами. Если тебе необходимо помочь себе за едой, то для этого есть хлебная корка. И жуй – жуй! Это у животных есть выделения в их желудках, которые позволяют им переваривать пищу без предварительного прожевывания, но люди должны прожевать пищу перед тем, как ее проглатывать. Сынок, ешь не спеша и по-настоящему наслаждайся едой. В хорошо приготовленной пище много легчайших вкусовых оттенков, которые невозможно прочувствовать, если не подержать пищу во рту. Поэтому прожевывай пищу и дай своим слюнным железам возможность поработать.

(Том неторопливо кладет воображаемую вилку и отодвигает свой стул от стола.)

ТОМ: Ни малейшим кусочком этого ужина я не насладился из-за твоих постоянных указаний как мне его есть. Это ты, со своей соколиной пристальностью к каждому моему куску заставляешь меня спешить за едой. Меня тошнит – у меня портится аппетит – от всех этих обсуждений – выделений у животных – слюнных желез – разжевывания!

АМАНДА (негромко): Темперамент просто как у звезды Метрополитена.

(Том встает и идет к гостиной.)

Тебя еще не освободили из-за стола.

ТОМ: Я иду за сигаретой.

АМАНДА: Ты слишком много куришь.

(Лора поднимается.)

ЛОРА: Я принесу бланманже.

(Том стоит у портьеры с сигаретой.)

АМАНДА (вставая): Нет, сестрица, нет, сестрица – на этот раз ты будешь леди, а я чумазой прислужницей.

ЛОРА: Но я уже поднялась…

АМАНДА: Займи свое место, сестренка – я хочу, чтобы ты оставалась свежей и красивой – для визитеров!

ЛОРА (садясь): Я не жду никаких визитеров.

АМАНДА (направляясь к кухне, едва касаясь пола): Однажды они появятся, когда их меньше всего ждешь! Вот, помню я, в Блу Маунтан как-то воскресным днем –

(Она заходит на кухню.)

ТОМ: Я знаю, что будет следующим.

ЛОРА: Да. Но дай ей это сказать.

ТОМ: Опять?

ЛОРА: Она любит говорить об этом.

(Аманда возвращается с чашкой десерта.)

АМАНДА: Как-то воскресным днем в Блу Маунтан – ваша мать принимала – семнадцать! – визитеров! Да, иногда просто не хватало стульев, чтобы распределить всех. Мне приходилось посылать негра в приходское здание за складными стульями.