Девочка обиженно заморгала. Она не понимала: только что дружили и вдруг гонят.

– Не пойду! Мама сказала: тут сидеть!

– Давай я попробую! – предложила Мамзелькина, шустро огибая скамейку и присаживаясь рядом на корточки. – Деточка, хочешь посмотреть, что у бабушки Адочки в рюкзачке?

Голос у нее звучал ласково и доброжелательно, но по непонятной Матвею причине полторы косички испугались до дрожи. Девочка замотала головой, вскочила и с визгом умчалась.

– Никто не хочет! Не было случая, чтобы хоть один согласился, – сказала Плаховна, поправляя рюкзачок.

– А почему, интересно? Рюкзак, казалось бы, и рюкзак. Что их настораживает? – спросил Багров.

Мамзелькина склонила головку набок.

– А ты что, ничего не чувствуешь? – спросила она вкрадчиво.

Матвей попытался почувствовать.

– Ну, может, постирать его надо…

Старушка усмехнулась.

– Вот она, некромагия, когда вылезла. Что другим тухлятина, то вам свежая колбаса. Кстати, я потому к тебе и пришла. За тобой должок!

Багрову стало жутко.

– Не помню, чтобы я что-нибудь у вас занимал, – быстро сказал он.

Аида Плаховна села рядом, бросив рюкзачок между собой и Багровым и для верности примяв его локтем, чтобы не свалился.

– Не напрягайся! Ты не брал – другой брал. Мировуда помнишь?

Матвей вздрогнул.

– Вижу, что помнишь. Ты был его учеником, не так ли? Правда, он не так много успел передать тебе, но главное все же передал – Камень Пути. Не будь в тебе Камня Пути, ты давно бы уже рухнул. Чем сильнее сгущается мрак – тем ярче он пульсирует. Камень Пути в тебе борется с извечной ненавистью всех некромагов.

– Мировуд не был некромагом! – сказал Багров.

– Я тебя умоляю! – поморщилась Мамзелькина. – Человек – то, чем он реально занимается, а не то, чем себя считает. Нельзя срезать кошельки на городской площади и при этом мнить себя великим композитором. А ведь целая куча народу именно этим и занимается!

– Мировуд был «белый волхв» и практиковал всеначалие! Ясно вам: всеначалие! – упрямо возразил Багров.

– Угу! То есть, проще говоря, служил тому, кто больше даст, – упростила Мамзелькина. – Вот только беда, свет-то ему, болявому, ничего не давал, потому что он с двойными агентами дел не имеет, а вот Лигул – тот за милую душу. Чуть какая уступка себе – он тут как тут! Так дядечка и прообманывал себя всю жизнь. Даже в рюкзачке у меня обманывался, что эйдос его свету пойдет. Ерепенился!

Мамзелькина боевито встряхнула рюкзачок и растянула горловину.

– Что вам надо? – решительно спросил Багров.

– Должок! – повторила Плаховна. – С Мировуда взять нечего – с тебя возьму! Срок истек месяц назад, да я подождала чуток.

– Расписка какая-нибудь есть? Вексель? – недоверчиво спросил Багров.

Он понятия не имел, что Аида Плаховна у него попросит, но заранее не ожидал ничего хорошего. Едва ли Мировуд занимал у Мамзелькиной сто рублей до получки.

Плаховна прыснула в кулачок.

– Расписка? Я бумажек не храню! Ни к чему нам это. У меня получше заклад имеется! – сказала она.

Она сунула руку в рюкзак, порылась и достала пузатую стеклянную банку непривычной для современного, замыленного стандартами взгляда, формы. Банка была очень пыльной. С чувством поплевав на палец, Мамзелькина протерла окошко.

– Ну и грязь! – скривился Багров.

– И не говори, милок! Да ты не боись! Внутри-то все закупорено! Чище, чем в аптеке!.. – успокоила его Аида.

– А мне-то какая разница?

– Ну пока что нету разницы, а там, глядишь, и появится, – заверила Мамзелькина и, вытянув сухонькую ручку, поднесла банку к его глазам.

Матвей увидел нечто красно-синее, неопределимое.

– Говядина какая-то! И зачем вы ее таскаете? – спросил он брезгливо.

– Ох, милок! И не говори: все таскаю и таскаю! И так уж руки до колен отвисли! – с жалостью к себе сказала Аида Плаховна. – Да только вообще-то это не говядина!

– А что? – спросил Багров.

– Да тебе виднее, солнышко ты мое закатное. Свининка ли, говядинка – сам вспоминай!

– Почему? – озадачился Багров.

– Да потому, что это твое сердце. Мировуд отдал его мне за то, что я помогла вставить тебе в грудь Камень Пути, – ободряюще коснувшись ручкой его коленки, сказала Мамзелькина.

Улита сидела на табуретке и, пыхтя, заштопывала носок Эссиорха, который вообще-то проще было выбросить. Время от времени, по неопытности, Улита всаживала иголку в палец, и тогда либо шторы вспыхивали лиловым пламенем, либо на кухне что-нибудь лопалось и взрывалось, либо с грохотом обрушивался мольберт.

Вернувшись, Эссиорх обнаружил, что картина упала как бутерброд – маслом вниз.

– Слушай! Почему бы тебе немного не отдохнуть? – горестно спросил он.

– А носок? – спросила Улита, вгоняя в носок иглу движением, которым гладиатор добивает поверженного врага.

– Ну вообще-то это не последние мои носки.

– Вам, мужикам, только бы все вышвыривать! Кастрюля пригорела – в помойку! Ботинки порвались – в помойку! Крутые какие!.. А вот и не дождешься: мы теперь экономим! – заявила Улита.

В качестве точки (или скорее восклицательного знака) она воткнула себе иголку в палец и взвизгнула так, что в комнате осыпалась форточка.

Эссиорх вздохнул и, сопоставляя стоимость старых носков со стоимостью стекла, штор и картины, отправился за веником. Последние две недели он только и делал, что устранял за Улитой разрушения.

– Не смотри мне в затылок! Меня это нервирует! – велела ведьма, когда он вернулся.

– Я не смотрю!

– Нет, смотришь! Тебе, между прочим, штопаю! Не себе! – огрызнулась Улита.

Когда она делала доброе дело, нужно было, чтобы со всего района собирались люди, садились вокруг и смотрели.

– Да-да, я понял! – успокаивающе признал Эссиорх.

Последнее время Улита его сильно тревожила. Она сделалась агрессивной, нервной, мнительной. Все у нее подгорало, ломалось, вылетало из рук. По магазинам она проносилась опустошающим ураганом, скупая детские коляски, соски, бутылочки и кулинарные книги.

Мышление у нее, и прежде немужское, стало теперь сугубо женское: бережливое, но с большими провалами. Экономя на поваренной соли, она вполне могла купить безумную вертящуюся погремушку, стоившую столько, что на эти деньги можно было просолить средних размеров пресное озеро.

Все эти вещи заваливали комнату и захламляли балкон. Корнелий советовал Эссиорху показать Улиту психиатру, но советовал шепотом, потому что хотя и умел летать, но не из окна и не кувырком.

– Занимай меня! Не молчи! – капризно потребовала Улита, когда Эссиорх вернулся с веником. – Будешь молчать – влюблю тебя в себя, выйду за тебя замуж и рожу тебе двоих сыновей. Одного назову Сигизмундик, а другого Альфонсик.

– Я не молчу! – поспешно откликнулся Эссиорх, представляя себе двух баскетболистов Улитиных пропорций, которые, стискивая ему ладонь, представляются: «Сигизмунд Эссиорхович… Альфонс Эссиорхович!»

– Нет, молчишь! Ты не говоришь, ты только отвечаешь на мои вопросы!

– А это не одно и то же? – усомнился Эссиорх.

Ему смутно казалось, что с такой тараторкой, как Улита, это самый правильный метод. Болтун в основном говорит сам с собой, а собеседник ему сгодится и нарисованный на обоях.

– Ну знаешь, милый, это как в тупом анекдоте! «Вы что, с братом совсем не разговариваете?» – «Как не разговариваем? Позавчера разговаривали!»

– Хорошо, – согласился Эссиорх. – Буду с тобой разговаривать всякий раз, как смогу вставить в твой монолог хотя бы слово! Но вообще-то от многоречивости наступает опустошение. Я когда час поболтаю, чувствую себя так, словно у меня выпили мозги, вставив в ухо трубочку!