Часть II
Любовь и черствый хлеб средь нищих стен —
Прости, Амур! – есть пепел, прах и тлен.
Подчас любовь – и в золото одета —
Мучительней поста анахорета.
Сказания из призрачной страны
Непосвященным чужды и темны.
Поведай Ликий о себе хоть слово —
Нахмурилась бы нравственность сурово,
Но столь недолгим был восторга час,
Что не послышался шипящей злобы глас.
Сам Купидон от ревности мгновенной
К блаженству пары этой совершенной
Над створом двери, что в покой вела,
Парил, раскрыв шумящие крыла,
И полночи вокруг рассеивалась мгла.
Но вот пришла беда: перед закатом —
За пологом, прозрачно розоватым, —
(Подвешенный на нити золотой,
Колеблем ветром, он вплывал в покой
Меж мраморных колоннок, открывая
Голубизну эфира), созерцая
Друг друга сквозь ресницы в полусне,
На ложе, как на троне, в тишине
Любовники покоились счастливо.
Но тут донесся вдруг нетерпеливо,
Веселый щебет ласточек смутив,
Сторожевой трубы пронзительный призыв.
Очнулся Ликий: звук не повторился,
Но мыслей рой тревожный оживился.
Впервые он пурпуровый чертог,
Где обитал пленительный порок,
Душой обеспокоенной покинул,
Стремясь в тот шумный мир, что сам отринул.
У Ламии приметливой тотчас
Невольно слезы полились из глаз.
Она державой радостей владела,
Но Ликия блаженство оскудело:
Уйдя в раздумье, отдалился он…
Над страстью чудился ей погребальный звон.
«О чем ты плачешь, дивное творенье?»
«О чем твое, скажи мне, размышленье?
Оставил ты меня – и тяжело
Легла забота на твое чело.
В твоей груди мне места нет отныне».
Воскликнул он: «В твоих зрачках, богиня,
Себя я созерцаю как в раю;
Мечтаю страстно, чтоб любовь свою
Воспламенить рубиновым гореньем.
Каким твое мне сердце ухищреньем
В ловушку заманить и взять в полон —
Таить, как аромат таит бутон?
До дна испить блаженство поцелуя?
Узнать ты хочешь, что в душе храню я?
От любопытных восхищенных глаз
Никто не в силах редкий скрыть алмаз,
Пред замершей толпой не возгордиться!
Хочу я изумленьем насладиться
Взволнованных коринфян. Пусть скорей,
Встречаемы приветствием друзей
И недругов досадою открытой,
На улице, гирляндами увитой,
Мы в колесницу брачную взойдем
Перед Гимена шумным торжеством».
Но Ламия упала на колени:
Не сдерживая жалобных молений,
Ломала руки, горем сражена.
Переменить намеренье она
Возлюбленного пылко заклинала.
Задет он был и удивлен немало,
Но кроткую строптивицу склонить
К согласию желал – и, может быть,
Невольно властью упивался новой
Терзать и речью бичевать суровой.
Разгневанный ее упорством, он
Стал так прекрасен, точно Аполлон
В тот миг, когда, Пифона поражая,
Вонзилась в пасть змеи стрела златая.
Змеи? О нет! Змея ли перед ним?
Безропотно со жребием своим
Она смирилась, юноше покорна,
Во власть любви отдавшись непритворно.
Он прошептал в полночной тишине:
«Открой же имя сладостное мне!
Не спрашивал о нем я, почитая
Тебя богиней. Гостья неземная,
Как среди смертных ты наречена?
Заздравный кубок алого вина
Поднимут ли друзья твои высоко,
Родные соберутся ль издалека?»
«Нет у меня на свете никого,
Кто б мог придти на это торжество.
Безвестна я в Коринфе многолюдном.
Отец и мать навеки беспробудным
Почили сном. Их пыльный склеп забыт,
Над урнами лампада не горит:
Одна осталась я в роду злосчастном.
Из-за тебя в порыве сладострастном
Презрела я завещанный обряд.
Зови гостей, но если нежный взгляд
Имеет власть, как прежде, над тобою —
Пусть Аполлоний с праздничной толпою
Не переступит свадебный порог».
Смутился Ликий, но никак не мог
Добиться объясненья слов столь странных, —
И вдруг умолк в объятьях сна нежданных.
Обычай был: пред брачным торжеством
Невеста покидала отчий дом
В час предзакатный, под фатою скрыта.
Вслед колеснице радостная свита
Бросала с песнопеньями цветы…
Но, Ламия, как одинока ты!
Без Ликия (отправился он вскоре
На пир сзывать родню), в безмерном горе,
Отчаявшись безумца убедить
Любовь от глаз завистливых таить,
Она решилась с ревностною страстью
Придать великолепие несчастью.
Откуда к ней явилось столько слуг
И кто они – не знал никто вокруг.
Под шум незримых крыл зажегся ярким
Сияньем зал. Неслась к высоким аркам
Томительная музыка – она,
Казалось, держит в воздухе одна,
Стеная от мучительной тревоги,
Воздвигнутые волшебством чертоги.
Панель из кедра отражала строй
Высоких пальм: они над головой
Вершинами сплелись, и в пышных кронах
Зажглись светильники среди ветвей зеленых.
Роскошный пир под лиственным шатром
Благоуханья источал. Весь дом
Она прошла – тиха, бледна, бесстрастна,
В наряде дивном царственно-прекрасна.
Невидимым прислужникам своим
Велит изображением резным
Ветвей из мрамора и яшмы темной
Украсить каждый уголок укромный.
Довольная убранством, в свой покой
Она взошла, наедине с тоской
Укрылась в тишине уединенья —
И там со страхом стала ждать вторженья
Гостей зловещих, буйным кутежом
Готовых возмутить затворнический дом.
Вот час настал для толков суесловных.
Злосчастный Ликий! Тайну нег любовных,
Счастливого безмолвия удел —
Зачем, глупец тщеславный, ты презрел?
Явилось стадо: шумною гурьбою
Теснясь у входа, с завистью тупою
Глазели гости на роскошный дом,
Вознесшийся мгновенным волшебством.
На улице, с младенчества известной
Всем обитателям застройкой тесной,
Возник дворец диковинно-чудесный.
Недоуменно внутрь они спешат;
Но средь вошедших некто острый взгляд
В убранство дивное вперил сурово,
Ступил на мрамор, не сказав ни слова,
Угрюм и строг – то Аполлоний был.
Холодную усмешку он таил,
Как будто мгла запутанного дела
Пред мыслью зоркой таяла, яснела.
У входа Ликий встретился ему…
«Являться не пристало никому
На пир счастливый гостем нежеланным,
И все-таки присутствием незваным
Смущу веселье юношей и дев —
И ты простишь мне!» Ликий, покраснев,
Склонил чело: философа брюзгливость
Рассеяла горячая учтивость.
Вступают вместе в пиршественный зал.
Благоуханий полон, он сиял
Торжественно зажженными огнями.
В панелях ярко отражалось пламя
Светильников; затейливо вились
Курений струйки, устремляясь ввысь
С треножников священных, что, подъяты
Над мягкими коврами, ароматы
Распространяли: ровно пятьдесят
Курильниц с миррой выстроилось в ряд.
Вдоль стен зеркальных к потолку взлетая,
Дымки сплетались и двоились, тая.
Овальные столы вознесены
На львиных лапах и окружены
Удобным ложем; радостно мерцало
Вино, внесенное из тьмы подвала;
Блестели чаши, грузно-тяжелы.
От яств ломились пышные столы,
Щедрей даров Церериного рога —
И каждый освящен изображеньем бога.
Рабы, гостей в прихожей обступив,
Им волосы маслами умастив,
Отерли члены губкой благовонной —
И, облачившись в белые хитоны,
Все двинулись для пиршества возлечь
На шелк, ведя придирчивую речь
Вполголоса, никак не понимая,
Откуда вдруг взялась обитель неземная.
Чуть слышно музыка плыла вокруг,
И разносился мелодичный звук
Напевной речи эллинской, сначала
Негромкой, но как только развязала
Язык струя блаженная, гостям
Ударив в голову, поднялся гам;
Сильнее загремели инструменты —
И вот диковинные позументы
Завес тяжелых, весь просторный зал,
Что роскошью невиданной сиял,
И Ламия в прекрасном облаченье
Уже не повергают в изумленье.
Спасительное, райское вино!
Блаженством оделяешь ты одно.
В зенит вознесся Вакх, воспламеняя
Огнем глаза и щеки. Дверь резная
Раскрылась – и невольники внесли
От Флоры пышный дар – наряд земли:
Цветов охапки из лесной долины
Переполняли яркие корзины,
Сплетенные из прутьев золотых —
Пирующим венки для прихотей любых.
Какой венок для Ламии? Какой —
Для Ликия? Каким мудрец седой
Увенчан будет? Папоротник с ивой
Пусть отеняют взор ее тоскливый;
Пусть лозы Вакха юноша возьмет —
Он в них забвенье страхов обретет;
Над лысым лбом философа колючий
Чертополох пускай с крапивой жгучей
Чинят раздоры. От прикосновенья
Холодной философии – виденья
Волшебные не распадутся ль в прах?
Дивились радуге на небесах
Когда-то все, а ныне – что нам в ней,
Разложенной на тысячу частей?
Подрезал разум ангела крыла,
Над тайнами линейка верх взяла,
Не стало гномов в копи заповедной —
И тенью Ламия растаяла бесследной.
Вот, сидя с ней в возглавии стола,
Счастливый Ликий от ее чела
Глаз не отводит, но, оцепененье
Любви стряхнув, он через стол в смущеньи
Украдкой посмотрел: там хмурый лик
К ним обратил морщинистый старик.
Хотел он кубок, полный до краев,
Поднять за мудреца, но столь суров
Был взгляд учителя неблагосклонный,
На юную невесту устремленный,
Что, трепеща, поникла та без сил.
В тревоге Ликий за руку схватил
Свою невесту. Холодом могилы
Ему на миг оледенило жилы,
Потом жестокий жар вонзился в грудь…
«О Ламия, ответь же что-нибудь!
Испугана ты – чем? Тебе знаком он?»
Забыв про все, не слыша гвалт и гомон,
В глаза он впился, смотрит: как чужая,
Глядит она, глядит не узнавая,
По-прежнему недвижна и бледна —
Как будто колдовством поражена.
Вскричал он: «Ламия!» В ответ – молчанье.
Заслышав крик неистовый, собранье
Притихло; смолк величественный лад.
Еще звучала лютня невпопад,
Но мирт в венках увял – и постепенно
Безмолвье воцарилось. Запах тлена
По зале пробежал – и все вокруг
Смертельную тоску почувствовали вдруг.
Он снова: «Ламия!» в порыве диком —
Отозвалось лишь эхо слабым вскриком.
«Сгинь, мерзкий сон!» – он возопил в слезах.
Вгляделся вновь: не бьется на висках
Лазурной нитью жилка; краски нежной
На коже щек не видно белоснежной;
Запали глубоко глаза в глазницы;
Застыли, как у мертвой, острые ресницы.
«Прочь, ты – жестокосердый! Прочь, палач!
Скрой лживые глаза, скорее спрячь!
Иль кара справедливая богов,
Невидимо вступающих под кров,
Пронзит тебя внезапной слепотой,
Оставит в корчах совести больной, —
За то, что ты, бесчестный и презренный,
Гордыней нечестивой, дерзновенной
Могущество благое попирал,
Обманом изощренным оскорблял.
Коринфяне! Взгляните на злодея:
Под веками, безумьем адским рдея,
Взор демона горит… И нет укрытья
Любви моей… Коринфяне, взгляните!»
«Глупец!» – с презрением софист изрек
Охрипшим голосом – и, словно рок
Свершился неизбежный, с жалким стоном
Пал Ликий перед призраком склоненным.
«Глупец! – вновь Аполлоний произнес,
Глаз не спуская с Ламии. – От гроз
И бедствий жизни я тебя спасал
Затем ли, чтоб змеи ты жертвой стал?»
При слове том у Ламии несчастной
Дух захватило: беспощадно-властный
Разил ее, как пикой, острый взор.
Рукою слабой смертный приговор
Молила не произносить – напрасно!
Софист суровый с ясностью ужасной
«Змея!» воскликнул громко… В этот миг
Послышался сердца пронзивший крик —
И Ламия исчезла… Упоенье
Ушло от Ликия, и в то ж мгновенье
Угасла жизнь… Друзьями окружен,
Простерт на ложе без движенья он:
И обернули тело в свадебный хитон.
