ПРЕДВЕСТЬЕ ГРОЗЫ

ПРЕДВЕСТЬЕ ГРОЗЫ

По часам растекаются медные зовы тоски,

Одиноко Помпея томится, в веках позабыта...

Только месяц блуждает, щербатые щупая плиты

И сухие, ветрами обшмыганные костяки.

Спят вертепы и храмы и грезят о славе былой,

И предвестьем грозы облака набухают сурово...

О Неаполь, раскачивай меди тоскливые зовы —

Встал Везувий, по плечи окутан зловещею мглой!

Воспален его бешеный рот, извергающий пламя,

В нем — безумье клокочет, и сквозь потрясенную тьму

Пастухи с плоскогорий о мести взывают к нему.

О Неаполь, покачивай черными колоколами!

Безутешно томясь, поспешает к тебе над полями

Весть о том, что Везувий очнулся в багровом дыму.

1923

Перевод Д. Бродского

«За днями дни, как корабли, свой путь…»

* * *

За днями дни, как корабли, свой путь

Прокладывают твердо в море чуда.

Я не пришел спросить: «Куда? Откуда?»

Пришел, чтоб с ними плыть и утонуть.

За днями дни... И вот уж слышен зов

Береговой — он нежен и печален...

Я в гавань не войду, я не причалю —

Сломал мне ветер крылья парусов.

За днями дни

Прокладывают

Путь...

Пришел я к ним,

Чтоб плыть,

А не тонуть.

1923

Перевод Д. Маркиша

НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ

НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ

За субботним столом, словно царь, восседает хозяин,

И двенадцать сынов — как двенадцать библейских

колен.

«Я, как раб ханаанский, пахал и снимал урожаи,

Как еврей и отец, делал всё, что нам бог повелел.

Вот такой, какой есть, всё на свете я делать умею:

И доить, и ковать, и уладить базарный скандал.

Я трудился и ездил; я видел, поверьте еврею,

И Париж, и Нью-Йорк, и в Одессе я тоже бывал».

В хрен макает он белую халу, сопит и чихает,

И, размазавши слезы, которых не может унять,

Говорит: «Хрен в субботу — ведь это же радость какая,

Всё равно что страничку Талмуда прочесть и понять.

А мои сыновья? Я всегда их воспитывал честно,

И прошу я вас, пан, объясните, пожалуйста, мне:

Я приучен к любому труду, так найдется ли место

Для такого, как я, в вашей новой советской стране?»

1924 Польша

Перевод Р. Сефа

«В вагоне, на полу, весь в предрассветной сини…»

* * *

В вагоне, на полу, весь в предрассветной сини,

Сидит седой старик за спинами чужими.

Бородкой выцветшей уткнулся в апельсины;

Кто знает: ест он их иль молится над ними?

По гулким улицам вышагивают люди,

И серебром полны студеные их ведра.

Привет вам, нищие! Мир с вами да пребудет!

Вы, вестники удач, идете мимо гордо.

На мостовых — толпы растущее гуденье,

И попрошайками панели обросли,

И, лежа, улицы читают объявленья.

О братья-нищие! Не спорьте хоть сейчас:

Вот с солнцем молодым шагает день вдали,

Как егерь из лесу с оленем на плечах.

1924

Перевод Д. Маркиша

СТАРОСТЬ

СТАРОСТЬ

Ступай домой, старик! Звонят колокола...

И клонит в сон тебя, и веками прикрыты

Твоих потухших глаз огромные орбиты,

Закатным пламенем сожженные дотла.

Шарманка не поет, и посох мхом оброс,

И сердце не стучит о старческие ребра;

Лишь трется о тебя с ворчанием недобрым

Покрытый струпьями чесоточными пес.

Ступай домой, старик! К вечерне зазвонили...

Седые сумерки цыганами бредут,

И ты, нахохлившись, сидишь и дремлешь тут,

Как старый попугай, оставшийся без крыльев.

1924

Перевод О. Колычева

«Я жив еще! И кровь, как прежде, горяча!..»

* * *

Я жив еще! И кровь, как прежде, горяча!

Кому я задолжал? Кто первый алчет крови?..

Восходит месяц твой — топор из-за плеча,

И мрак твоих ночей — как сдвинутые брови.

Подобно деревцам, назначенным на сруб,

Редеют дни мои, к которым нет возврата;

И слово осеклось, боясь сорваться с губ,

Стремлюсь и не могу в тебе увидеть брата.

Смертелен мой укус! В глазах застыла боль —

Пожары и резню в себя вобрать пришлось им!

И все равно с мольбой: “Любить тебя позволь!” —

Я льну к твоим ногам в самозабвеньи песьем.

Ты мне предначертал блуждать в зловещей мгле,

В меня из-под руки камнями злобы целишь...

И все равно, лицом припав к твоей земле,

Молю тебя: “Позволь быть преданным тебе лишь!..”

Накатывает страх, взметая вопль и вой...

Разгульная хула кипит до горизонта;

И слух не разберет в стихии ножевой —

Шевченко ли поют? Звенит ли саблей Гонта?

Ладонями знамен ласкает смерть. Она

Пьянит меня бедой и обнимает страхом;

Макушками лесов заточена луна,

И песня кобзаря летит над черным шляхом.

В тоске дразнящих струн — предгрозовая хмарь...

Припрятаны ножи и ждут призывных знаков.

На праздник в Чигирин сзываешь ли, кобзарь?

Не будишь ли игрой уснувших гайдамаков?

И кажется, меня, как жертву, сторожит

Фарфор звериных глаз, тупых, как бой баранов;

Кто знает, мне ли жизнь моя принадлежит?..

Но имя отобрать не сможет смерть, нагрянув...

Мне хочется плясать в сетях кровавых смут,

Победно примирясь с затребованной данью,

И звать к себе гостей, которые возьмут

Мой голос заодно с разрубленной гортанью.

Я жив еще! И кровь, как прежде, горяча!

Кому я задолжал? Кто первый алчет крови?..

Восходит месяц твой — топор из-за плеча,

И черною рукой ты закрываешь брови!..

1924

Перевод В. Слуцкого

«Четырегорбые, в отрепьях, маниаки!..»

* * *