Она впервые положила мел и ладонью стерла Снупи.

— Мне это не нравится.

— А мне кажется, это прекрасная мысль.

Не знаю уж, действительно Саксони так понравилась моя идея, или ей просто хотелось повздорить с Анной.

— Но вам, Анна, она не нравится.

Анна отвернулась от доски и отряхнула руки одна об другую.

— На самом деле вы еще ничего не знаете, Томас, а уже пытаетесь умничать, прикидываете, как бы эдак по-заковыристей…

— Я не пытался умничать, Анна. Мне честно показалось, что…

— Дайте мне договорить. Если я позволю вам написать книгу, вы должны сделать это со всем тщанием, на какое способны. Знаете, сколько я прочла ужасных биографий, когда герой предстает абсолютно плоским, безжизненным, скучным?.. Вы не представляете, Томас, как это важно, чтобы книга получилась хорошо. Я уверена, мой отец достаточно много значит для вас, чтобы вы сами хотели сделать все как следует, так что всякое умничанье тут неуместно. Все это умничанье, упрощения, абзацы, начинающиеся с «Двадцать лет спустя…». Ничего такого не должно быть. Ваша книга должна вмещать все, иначе она не…

Ее тирада была такой безумной и прочувствованной, что, когда Анна замолкла на полуслове, это застало меня врасплох.

Я сглотнул:

— Анна?..

— Что?

Но тут вмешалась Саксони:

— Анна, вы действительно хотите, чтобы Томас написал эту книгу? Вы действительно в этом уверены?

— Да, теперь уверена. Категорически.

Я набрал полную грудь воздуха и шумно выдохнул в надежде, что это разрядит витавшее в воздухе напряжение, готовое достичь термоядерной отметки.

Саксони подошла к доске, взяла мел и начала рисовать картинку рядом с нашими — миссис Ли и моим — именами. Я знал, что она мастер рисовать, я видел наброски к ее куклам, но на этот раз она превзошла саму себя.

Мы с Королевой Масляной (очень похожая, в несколько уверенных штрихов, копия знаменитой иллюстрации Ван-Уолта) стоим у могилы Маршалла Франса. Над нами Франс — он смотрит вниз с облака и, как кукловод, дергает за привязанные к нам ниточки. Изображено было очень здорово, но в свете всего, сказанного Анной, картинка вызывала тревожное ощущение.

— Не вижу что-то я никакой категорической уверенности. — Саксони закончила рисунок и положила мел обратно в коробочку.

— Значит, не видите? — тихо проговорила Анна, пристально глядя на Саксони.

— Да, не вижу. По-моему, авторская интерпретация — главное в любой биографии. Это не должно быть простое перечисление фактов: он сделал то, он сделал это.

— Разве я говорила что-то подобное? — Голос Анны утратил былой накал и звучал… приятно удивленным.

— Нет, но вы прозрачно намекнули, что хотите контролировать все от начала до конца. У меня уже сложилось отчетливое впечатление: вы хотите от Томаса, чтобы он написал вашу версию жизни Маршалла Франса, а не свою.

— Постой, Сакс…

— Нет, это ты постой, Томас. Знаешь ведь, что я права.

— Разве я возражал?

— Нет, но собирался. — Она облизала губы и потерла нос. Когда она сердилась, у нее всегда чесался нос.

— Саксони, а вам не кажется, что это довольно неучтиво с вашей стороны — при том, кто я такая, и сколь многим рискую в этом деле? Да, конечно, я предубеждена. Я действительно думаю, что книга должна быть написана определенным образом…

— Что я тебе говорила? — Саксони взглянула на меня и горестно покачала головой.

— Я не это имела в виду. Не искажайте мои слова.

Обе они скрестили — сцепили — руки на груди.

— Эй, милые дамы, остыньте! Я еще ни одной страницы не начал, а вы уже в полной боеготовности. — Ни та ни другая не повернулась ко мне, но слушали обе. — Анна, вы хотите, чтобы в книге было абсолютно все, так? И я хочу того же. Сакс, ты хочешь, чтобы я писал ее по-своему. И я хочу того же. Так кто-нибудь скажет мне, в чем вообще проблема, а? Где она?

Я говорил и все думал, что сцена очень в отцовском духе. Возможно, я несколько переигрывал, но с миротворческой миссией справился.

— Хорошо? Так вот, слушайте, у меня есть предложение. Можно взять слово? Да? Прекрасно, так вот: Анна, вы даете мне все нужные материалы, чтобы я написал первую главу книги по-своему. Сколько бы это ни заняло времени, я не буду ничего вам показывать, ни кусочка, пока не закончу главу и не буду сам ею доволен. А тогда передам ее вам — и можете делать с ней все, что хотите. Кромсать там, перекраивать, можете просто выбросить. А вдруг вам даже понравится, как у меня выйдет… Во всяком случае, если не понравится, то обещаю: после этого будем работать совместно, как вам угодно. Печатать под вашу диктовку я не стану, но труд будет коллективный от начала до конца; каждый из нас троих внесет свою лепту. Конечно, звучит совершенно непрофессионально, и любой издатель, услышь такое предложение, волосы себе выдрал бы, но мне наплевать. Если вы согласны, давайте так и сделаем.

— А что, если первая глава мне понравится?

— Тогда я пишу по-своему всю книгу и приношу вам, когда она будет готова.

По-моему, честнее некуда. Если она забракует мою первую главу, мы будем работать вместе с самого начала. Если забракует конечный продукт, у нее будет полное право — бр-р! — отправить его в мусорную корзину и предложить мне или кому-нибудь другому переделать все заново. О такой перспективе думать не хотелось.

— Хорошо. — Она взяла черную войлочную тряпку и в два маха стерла рисунок Саксони. — Хорошо, Томас, но я хочу назначить вам срок — один месяц. Один месяц полностью самостоятельной работы — и первая глава должна быть готова. Время поджимает.

Я не успел ничего сказать, когда вмешалась Саксони:

— Ладно, только уж будьте добры обеспечить нам доступ ко всему, что понадобится. И без утайки и обмана, хватит.

На это Анна выгнула бровь. Прямота Саксони восхищала меня и доводила до отчаяния.

— Если вы планируете соблюдать хронологию… Надеюсь, планируете? Я дам вам все, что у меня есть, о его жизни до приезда в Америку. В первой главе больше и не охватить.

И вот началось. Анна сдержала слово — из дома Франса потекли книги, дневники, письма и открытки. Поначалу главное было хоть как-то сориентироваться, об осмыслении речь и не шла.

Очевидно, Франс никогда ничего не выбрасывал, или кто-то другой все сохранил и передал ему позже. Здесь был плотный коричневый конверт, набитый неинтересными детскими рисунками коров и лошадок. Художнику было четыре года. Тетрадка с засушенными между страниц травками-плюгавками и цветочками полевыми, которые дружно высыпблись, чуть ее наклони. Уцелевшие травки и петунии-петроглифы были подписаны нетвердым детским почерком по-немецки. В одной картонке из-под обуви лежали старые красные с золотом сигарные ободки, спичечные коробки, прокомпостированные железнодорожные и пароходные билеты. В другой — опять же старые открытки; видно, Франс, очень их любил. Многие изображали горы и старые hьttes, [63] где останавливались скалолазы. Было странно видеть, в каких костюмах расхаживали тогда горные туристы — женщины в длинных платьях а-ля Дейзи Миллер[64] и шляпах с пеной разномастных ленточек; мужчины — в твидовых бриджах, раздувавшихся у колена, и комичных тирольских шляпах с ниспадающими вбок перьями. Все они либо скалились в объектив, как ненормальные, либо корчили скорбную мину, как будто только что похоронили дражайшую супругу. Никогда не встречалось промежуточного выражения, какое мы часто видим на нынешних фотографиях.

Открытки, по словам Анны, были от родственников и школьных друзей. В той же коробке лежала коричневая школьная тетрадка, которая при ближайшем рассмотрении оказалась книгой учета полученных открыток. Смех да и только — особенно если вспомнить, что вел ее восьми-девятилетний мальчуган. От кого, откуда, дата — и даже место, где он находился, когда получил открытку.