Жизнь, словом, бурлила.

Вот и отель августинцев под Нельской башней — дом, ставший почти привычным и родным. Узрев прежних постояльцев медведеподобный помощник келаря, брат Клементин, озарился приветливой улыбкой, известил, что комнаты не заняты и тотчас получил плату вперед. Немого сарацина оглядел с подозрением, но возражать против его присутствия не решился — гости платят щедро, а если обидишь слугу, обидишь и господина. Негоже так поступать с щедрыми жертвователями обители.

— Отдыхайте, — распорядился Иван. — Покажи Самиру где кухня, чтоб к моему возвращению принес горячий обед. А я сначала в инквизицию, потом забегу к Гуго де Кастро с новостями… Визит к важным особам отложим на завтра, сначала выспимся и отмоемся с дороги — знаю неподалеку прекрасную общественную баню с отделением для благородного сословия.

— Только без излишеств, — заметил Славик, зная, что в нынешнем Париже слово «баня» прочно ассоциировалось с домом свиданий и распутными девками. Столько веков прошло, а ничего не меняется! — Прививки прививками, а подцепить что-нибудь нехорошее…

— Ты за кого меня принимаешь? Обычная баня, где моются, и ничего больше! К здешним курвам я подойду только в костюме полной биологической защиты, предварительно сыпанув на них дустом и негашеной известью!.. Дай мавру один тюфяк и одеяло, пусть спит на сундуках в большой комнате.

Как и ожидал шевалье де Партене, место безвременно почившего Герарда из Кларено занял брат Арнальд Геттингенский — бывший секретарь Священного Трибунала. Особых талантов следователя за ним не замечалось, зато усердия было хоть отбавляй. Герард брал интеллектом и безупречной логикой, Арнальд же предпочитал проверенные методы — допрос с пристрастием, юридические ловушки и взаимное стукачество. Впрочем, на дознании по делу Тампля ничего другого и не требовалось: признание — мать всех доказательств, а выбивать признания в Сен-Жан-ан-Грев умели.

— Дело Бевера? — пожилой доминиканец поначалу не осмыслил, о чем толкует брат-мирянин сообщества Головы Иоанна Крестителя, помощников Трибунала не имеющих священнического сана. Затем сообразил. Перекрестился. — Значит, вы схватили сообщника?

— Более того, преподобный — он рыцарь Храма, это значится в показаниях свидетелей, королевских сержантов и капитана службы прево. Он не мог не знать о том, что происходило в доме на улице Боннель. С радостью передаю его в руки Sanctum Officium, телега с клеткой ждет во дворе под охраной лотарингских латников…

— Прекрасно, — Арнальд потер руки. Стрельнул взглядом на господина де Партене, вздохнул, извлек из шкатулки матерчатый кошель. Протянул. — Вознаграждение, мессир. Как и полагается, пять ливров серебром.

Иван не стал отказываться — бескорыстие в отношениях со Святейшей инквизицией выглядит подозрительно, братья-миряне трудятся не только за идею, но и за деньги. Придется отдать Альфриду де Бару, разделит между своими дуболомами, заслужили — лишних вопросов не задавали, приказы исполняли беспрекословно и раздумывать над ними не привыкли. Пускай начальство думает, наше дело — меч да копье.

Отчета о событиях в Ла-Рошели инквизитор не потребовал, не то позабыл, не то попросту не интересовался — у самого забот выше головы. С тем раскланялись. Иван, не без удовольствия понаблюдав, как дюжие братья-доминиканцы увлекли Фюстеля де Бевера к лестнице в подвал, решил, что зло наказано, забрался в седло, подтолкнул своего фландрийского жеребца шпорами и выехав на берег реки направился к крепости Гран-Шатле — резиденции прево и судебной власти Парижа, где следовало отыскать сержанта де Кастро, теперь возглавлявшего медиаторов корпорации…

— Недурно, очень недурно сударь, — одобрительно сказал Гийом де Ногарэ, хранитель печати и канцлер королевства Франция. — Ангерран, взгляните…

Кроме всемогущего премьера и Жана де Партене в кабинете замка Консьержери присутствовал располневший с возрастом господин в мехах и синей с золотом парче — коадъютор, он же министр финансов Ангерран де Мариньи. Человек больших талантов, может быть немножко коррупционер, сребролюбец и карьерист, но в целом весьма успешный управленец, сумевший стабилизировать французскую валюту и стать одним из самых близких помощников короля. Выглядит человеком малоподвижным, с присущей всем толстякам ленцой и флегматичностью, но смотрит умно и остро — такому выжиге зицпредседатель Фунт палец в рот точно бы не положил.

Мариньи неторопливо ознакомился с пергаментами, некоторые откладывал в сторону, хмыкал, что-то беззвучно шептал под нос. Ну чисто ганзейский купец с картины Ганса Гольбейна.

— Вы правы, дорогой Гийом, — с непривычной для официальной обстановки фамильярностью сказал коадъютор. Улыбнулся, деликатно зевнул, прикрыв рот пухлым кулачком. И вдруг резко, с неожиданном напором, рявкнул на мессира де Партене: — Сколько вы взяли себе? Отвечайте!

Два серых нормандских глаза как сверла. Небось более впечатлительных визитеров одним взглядом в обморок роняет.

— Вот, сударь, — Партене не смутившись извлек из разреза рукава колета два векселя. Положил на канцлерский стол.

— Вы понимаете, что украли деньги у короля? — еще более повысил голос Мариньи. — Это плаха, мессир!

— Как будет угодно вашей светлости.

— Он не боится, Ангерран, вы же видите, — фыркнул внимательно наблюдавший за сценой Ги де Ногарэ. — Оставьте. Стяжательство — смертный грех, равно и гневливость… Сколько там? Расписки на семнадцать тысяч ливров? Берите, сударь. Только ничего более не просите.

— Ваша щедрость не…

— Помолчите. Вы поступили неразумно. Вовсе не потому, что решили утаить векселя, на месте небогатого дворянина я поступил бы так же. В молодости. Вы попросту ничего по ним не получите — король своим ордонансом запрещает вывозить из страны золото, а бумаги принадлежат дому Аччаюоли нарушившему указ, их активы подлежат проскрипции на всей территории Франции. Предъявив векселя за пределами страны вы, Партене, тем более останетесь ни с чем — вас попросту прирежут как француза… В вашем лице отомстят мне, как грабителю без чести и совести, положившему начало разорению семейного предприятия сеньоров Аччаюоли. Понимаете?

— И этот человек говорил про стяжательство? — Мариньи неожиданно весело подмигнул, мгновенно сменив личину «злого» толстяка на образ толстяка «доброго». — Действительно, не будем настаивать — Жан де Партене проявил исключительное рвение… Значит, документы были обнаружены при обыске в командорстве храмовников Ла-Рошели?

— Да, ваша светлость.

— Протоколы инквизиции и описи это подтверждают?

— Совершенно верно, ваша светлость.

— Вы понимаете, что ваши слова будут проверены?

— Безусловно, ваша светлость.

— И зачем же в таком случае вы решили утаить часть… Собственности короля? — хищно усмехнулся Мариньи.

— Знал, что вопрос о том, сколько я взял себе непременно будет задан.

— Каково, а? — коадъютор расхохотался. Закашлялся. Схватил стаканчик венецианского стекла, отхлебнул. Снова прыснул, закапав красным туренским вином ковер. — Изумительная наглость! Далеко пойдете, шевалье! Ногарэ, вы заметили? Но все-таки шестьсот тысяч ливров! Наградите его, черт возьми!

— За вами будут присматривать, — бесстрастно проговорил канцлер, обращаясь к Жану де Партене. — Если вы неожиданно без меры разбогатеете и удерете из Франции — мне дадут знать, и тогда я найду вас даже в Индии или Катае. Обещаю, а обещания я держу…

— Не сомневаюсь, ваша светлость.

— Вот и чудесно. Два вопроса. Останетесь ли вы, господин де Партене, трудиться под моим покровительством? В числе людей, преданных королю?

— Ответ очевиден, сударь. Остаюсь.

— Я так и знал. Дальнейшие распоряжения вы получите своевременно. Второй вопрос: что вы хотите за свою преданность? Только умоляю, без пошлостей. Слова о том, что «мне дороги лишь ваша милость и расположение» я слышу каждый день. И меня тянет от них блевать.

« Вот видно, что плебей, — подумал Иван. — Но как хорош, а? Ни одного ненужного слова, говорит прямо и без обиняков. Извольте!»