Выслушав Ауристелу, Синфороса, обезумев от счастья, кинулась к ней на шею и прелестными своими устами коснулась уст ее и очей.

Но тут дверь в покой Ауристелы отворилась, и вошли Антоньо-отец, Антоньо-сын, Рикла и Констанса, а за ними Маврикий, Ладислав и Трансила — всем им хотелось повидать Ауристелу, побеседовать с нею и узнать, как она себя чувствует; должно заметить, что из-за ее болезни они сами потеряли здоровье.

Синфороса простилась с Ауристелой в более веселом расположении духа и еще более обманутой, чем до своего прихода к ней. И то сказать: что бы ни сулило влюбленным их увлечение, в воображении своем они идут еще дальше.

Почтенный Маврикий, задав Ауристеле ряд вопросов, какие обыкновенно задают больному посетители, и, получив от нее столь же обычные в таких случаях ответы, сказал:

— Если даже беднякам, как бы тяжело ни жилось им на родине, горько изгнание, горька разлука с родимым краем, хотя бы они питались там впроголодь, то каково же должно быть на чужбине тем, кто оставил в родном краю все земные блага, какими только может оделить человека Фортуна? Говорю я это к тому, сеньора, что годы мои идут быстрым шагом и подводят меня к последней мете, — вот почему меня так тянет на родину: я хочу, чтобы мне закрыли глаза и простились со мною друзья и родные. Мы все, сколько нас здесь ни есть, мечтаем о возвращении на родину как о высшей милости и высшем благе; все мы здесь чужие, все мы здесь иноземцы, и все мы, сколько я могу судить, оставили на родине то, чего никогда не обретем на чужбине. Так вот, не соблаговолили ли бы вы, сеньора, исхлопотать дозволение на наш отъезд, или же не благословили ли бы вы нас на подобного рода хлопоты? Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы мы вас бросили, — благоразумие ваше, дивная ваша красота, равно как и необычайная тонкость вашего ума, являют собою магнит для наших сердец.

— Во всяком случае, для моего сердца, для сердца моей супруги и моих детей, — вмешался Антоньо-отец. — Мы лучше лишимся жизни, нежели общества сеньоры Ауристелы, если только она не погнушается обществом нашим.

— Благодарю вас, сеньоры, за вашу любовь ко мне, — молвила Ауристела. — К сожалению, я не имею возможности отплатить вам за нее как должно, однако желание ваше исполнят по моей просьбе принц Арнальд и брат мой Периандр, заболевание же мое вас не задержит: оно и было-то к лучшему. А до тех пор, пока не настанет счастливый день и час нашего отъезда, вы не давайте унынию овладеть вашими сердцами и не помышляйте о бедствиях грядущих: раз уж небо от стольких бед нас избавило, то оно, вне всякого сомнения, благополучно доставит каждого из нас к берегам вожделенного отечества. Если напасти не способны истощить телесные наши силы, то тем менее способны они истощить наше терпение.

Слова Ауристелы всех удивили: в них сказались верующее ее сердце и восхитительный ум.

Но тут в покой Ауристелы вошел ликующий король Поликарп: дочь его Синфороса уже успела подать ему надежду на исполнение его отчасти благих, отчасти нечистых желаний; надобно заметить, что у стариков порывы страсти обыкновенно драпируются плащом лицемерия и прикрываются им, ибо лицемеры явные вредят прежде всего самим себе, под флагом же супружества старики скрывают порочные свои поползновения.

Вместе с королем сюда вошли Арнальд и Периандр. Выразив Ауристеле свою радость по поводу того, что ей стало лучше, король сообщил, что он отдал распоряжение нынче вечером — в ознаменование той милости, какую всем им явило небо, исцелив Ауристелу, — зажечь в городе потешные огни, и еще он распорядился, чтобы всю неделю в городе шло веселье и торжества не прекращались.

Периандр на правах брата Ауристелы, Арнальд на правах возлюбленного, искавшего ее руки, поблагодарили короля.

Поликарп в глубине души злорадствовал, видя, как ловко обманул он Арнальда; Арнальд же, окрыленный улучшением в состоянии здоровья Ауристелы и не подозревавший о замыслах Поликарпа, стал спешно готовиться к отплытию, ибо он полагал, что чем дольше задержатся они в пути, тем дальше отодвинется исполнение его желаний.

Маврикий, также мечтавший скорее возвратиться на родину, прибегнул к любимой своей науке, и она ему открыла, что их отъезд с величайшими сопряжен трудностями. Он поставил о том в известность Арнальда и Периандра, а те уже были осведомлены о намерениях Синфоросы и Поликарпа и весьма всем этим озабочены: они хорошо знали, что когда любовная страсть властвует над властелином, то его уже ничто не остановит, никаких святынь для него уже не существует, и обещаний своих он не исполняет, обязанностей не соблюдает. Следственно, у них не было оснований верить тем немногим обещаниям или, лучше сказать, ни одному из тех обещаний, которые им в свое время дал Поликарп. В конце концов все трое уговорились на том, что Маврикий выберет одно из многочисленных судов, стоявших в гавани, и на этом судне они тайно отплывут в Англию; для погрузки же они всегда, мол, найдут благовидный предлог, а до тех пор никто из них не должен показывать виду, что ему что-нибудь известно об умыслах Поликарпа.

Обо всем этом они уведомили Ауристелу; Ауристела же одобрила их план и с того дня стала особенно заботливо следить за своим здоровьем, а равно и за здоровьем своих спутников.

Клодьо вручает письмо Ауристеле; Антоньо-сын нечаянно убивает Клодьо

Как утверждает история, нахальство, вернее сказать — бесстыдство, Клодьо дошло до того, что он дерзнул вручить Ауристеле наглое письмо под тем предлогом, что это, мол, внимания достойные и высокой оценки заслуживающие духовные стихи.

Ауристела развернула письмо, и так сильно было в ней любопытство, что досада не могла заставить ее прекратить чтение. Ауристела прочла письмо до конца, сложила его и, подняв на Клодьо очи, в эту минуту не излучавшие света любви, коим они обыкновенно светились, но метавшие молнии гнева, заговорила:

— Отойди от меня, низкий, бессовестный человек! Если этот наглый твой вздор вызван каким-либо моим промахом, бросившим тень на мое доброе имя и честь, то я прежде всего накажу самое себя, но и твоя дерзость не останется безнаказанной, если только моя снисходительность и жалость к тебе не окажутся выше твоего безрассудства.

Клодьо был подавлен; в это мгновение он, как уже было сказано, отдал бы полжизни за то, чтобы наглого этого поступка не существовало. На него напал необоримый страх; он сам себя уверил, что жить ему осталось только до той минуты, когда Арнальду или Периандру станет известна совершенная им подлость. Понурив голову, Клодьо молча повернулся и пошел прочь от Ауристелы, а в душу к Ауристеле закралось между тем отнюдь не напрасное, но, напротив, вполне основательное опасение, что Клодьо от отчаяния решится на предательство, если только кто-нибудь осведомит его о замыслах Поликарпа, и она почла за должное уведомить о сем происшествии Периандра и Арнальда.

В это самое время Антоньо-сын сидел один у себя в комнате, как вдруг дверь отворилась, и к нему вошла женщина, коей на вид можно было дать лет сорок, однако ж прельстительная ее наружность скрывала, должно думать, все пятьдесят; покрой ее платья обличал в ней испанку, и хотя Антоньо знал лишь, как одеваются на острове варваров, где он родился и вырос, со всем тем по одежде ее он сейчас догадался, что это не местная уроженка.

При виде ее Антоньо из учтивости встал — пребывание на острове нимало не отразилось на его благовоспитанности — и предложил ей сесть, дама же (если только женщину в этом возрасте можно назвать дамой), не сводя глаз с Антоньо, заговорила:

— Мое появление, юноша, явилось для тебя, верно, полнейшей неожиданностью, ты не привык, чтобы тебя навещали женщины: я слышала, что ты возрос на острове варваров, и даже не среди самих варваров, но среди утесов и скал, и если красота твоя и стройность от этого нимало не пострадали, то душа твоя, верно уж, загрубела, и я боюсь, что моя душевная мягкость мне ни к чему не послужит. Не отодвигайся от меня, не волнуйся, успокойся! Я не Чудовище, и я не собираюсь внушать тебе или же советовать что-либо противное человеческой природе. Заметь: я говорю с тобой по-испански — на языке, коим ты владеешь, а ведь общность языка обыкновенно сближает людей незнакомых. Зовут меня Сенотьей, я родилась и выросла в Испании, в королевстве Гранадском, в городе Альгаме[25]; слава же обо мне идет по всем испанским городам, а также по многим городам иноземным — мне мои способности не дают прозябать в безвестности, меня прославляют мои деяния. Назад тому несколько лет я покинула родные края, спасаясь от бдительности сторожевых псов, охраняющих в Гранадском королевстве стадо католическое. Я вероисповедания мусульманского, занимаюсь я искусством Зороастровым[26] и в нем не имею себе равных. Погляди на солнце. Видишь, какое оно яркое? А хочешь, я в доказательство своего всемогущества сделаю так, что лучи его померкнут и оно скроется в тучи? Попроси меня, и по одному моему знаку дневной свет сменится ночною тьмой. А хочешь, сейчас задрожит земля, разбушуется ветер, забурлит море, сдвинутся с места горы, завоют хищные звери? Ты можешь сейчас увидеть любое из тех грозных знамений, по коим мы создаем себе представление об изначальном хаосе. Попроси меня — ты не пожалеешь и восчувствуешь ко мне уважение. Да будет тебе известно также, что в городе Альгаме во все времена жила какая-нибудь женщина по имени Сенотья: вместе с этим именем мы наследуем волшебный наш дар, и этот дар превращает нас не в колдуний, как нас иногда называют, но в ворожей и чародеек — эти названия больше нам пристали. Колдуньи никому никакой пользы не приносят; бездельницы эти колдуют над разными безделицами, вроде надкусанных бобов, иголок с обломанным кончиком, булавок с обломанной головкой, волос, срезанных во время полнолуния или же когда луна на ущербе, пользуются магическими знаками, коих смысла они сами не разумеют, а если чего иной раз и достигают, то отнюдь не благодаря всему этому дрязгу, а единственно потому, что господь ради высших целей попускает иной раз дьяволу их обморочить. Мы же, чародейки и волшебницы, — мы люди более высокого разбора. Мы имеем дело со звездами, мы созерцаем движение небесной сферы, мы знаем свойства трав, растений, камней, слов, и, сочетая активное начало с пассивным, мы, что называется, творим чудеса. Мы делаем такие необыкновенные дела, что люди диву даются, и вот источник нашей доброй или же худой славы: добрая слава идет о нас, если мы употребляем наше искусство на добрые дела; дурная — если мы употребляем его во зло. Природа толкает смертных чаще на дурные поступки, нежели на добрые, — вот почему нам трудно держать в узде людские страсти, а дайте им вырваться на свободу — уж они наделают бед! Да и какая сила способна удержать мстительную руку разгневанного и оскорбленного? Какая сила способна удержать отвергнутого любовника, когда он пытается заставить полюбить его? Принудить человека что-либо перерешить, сломить его упорство, пойти наперекор его воле — нет, тут наши чары бессильны, тут наши снадобья ничего поделать не могут.