— Молчи, побереги свои силы, кстати, как раз время принимать лекарство. Тебе надо побольше пить. А теперь отдохни, — проговорила она тихим голосом.

Губы Бенедикта скривило нечто подобное улыбке:

— Моя собственная Флоренс Найтингейл. Отвернувшись от него, Ребекка налила сок в кружку. Она его любит, но теперь, когда он пришел в сознание, незачем ему это показывать… Напустив на себя бесстрастность, она протянула ему стакан.

— Выпей соку, а вот твоя таблетка. — Она держала таблетку в другой руке, но, к ее огорчению, Бенедикт был не в силах взять стакан; руки его тряслись, и Ребекка помогла ему поднести стакан к сухим, потрескавшимся губам.

Его голова снова упала на подушку.

— Спасибо… — Он глубоко вздохнул и под ее взглядом погрузился в беспокойный сон.

Ребекка вздрогнула и подняла голову. Она лежала, неловко притулившись на краю постели; шумное дыхание Бенедикта было единственным, что нарушало тишину темной комнаты. Она осторожно протянула руку и зажгла ночник. Был час ночи, и ей стало холодно. Она посмотрела с любовью на больного, лежащего в постели. Видимо, кризис прошел, черты его лица обрели обычное выражение, и казалось, он просто крепко спит. Она поежилась — ее летнее платье не защищало от ночной прохлады.

Бенедикт повернулся, бормоча что-то во сне. Рядом с ним освободилась узкая полоска кровати. Она может осторожно лечь к нему под бок и накрыться одеялом, не потревожив его. Она сбросила платье и туфли, скользнула под одеяло и закрыла глаза. Надо немного передохнуть. Бенедикту явно стало лучше, у него уже нет такого жара, а она очень устала…

Ребекка уютно устроилась, прислонившись щекой к его спине. Ей казалось, что она плывет между сном и бодрствованием. Вдруг она почувствовала прикосновение к своим губам. Бенедикт! Она открыла глаза и попыталась сесть.

Посмеиваясь, он придержал ее возле себя с силой, невероятной для тяжелобольного.

— Добрый день, Ребекка.

— День? — Хороша же из нее сиделка!

— Половина второго. Пятница. — Он опирался на локоть и смотрел на нее ясными глазами, и лишь изможденное лицо и небритый подбородок свидетельствовали о болезни. — Я вернулся к жизни благодаря тебе.

— Лекарство! — в панике вспомнила она.

— С лекарством я могу подождать, но с тобой ждать не могу, — проговорил он, обнимая ее за талию.

— Но врач сказал…

— Я знаю, что он сказал.

— Откуда? Ты был без сознания, когда он приходил. — Она с удивлением уставилась на него. Какая-то бессмыслица, может быть, у него еще жар…

— Неужели? — сказал он сухо. — Мужчина наиболее уязвим, когда болен. Правда, у меня был жар, но я слышал все, что говорилось. А не открывал глаза потому, что не смог бы перенести, если б ты отказалась за мной ухаживать. Я помню, я просил тебя не уходить…

— Ты бредил и не можешь помнить, что говорил. — Его слова ошеломили Ребекку, она не могла поверить своим ушам — он признается ей в своем притворстве.

— Твое благородство смущает меня, Ребекка. — Глаза его потемнели, словно от боли.

— Бенедикт… — Она положила руку ему на грудь, как бы желая его успокоить, и внезапно его живое тепло напомнило ей об их близости. — Я лучше…

— Нет, разреши мне сказать. — Он взял ее за подбородок так, что она волей-неволей глядела ему в лицо. — Я проснулся два часа назад и обнаружил, что ты меня обнимаешь. Ты пристроилась к моей спине, как котенок. Мне даже почудилось, что я умер и нахожусь на небесах.

Она почувствовала, что краснеет под его взглядом. А вдруг он ее любит? Нет, этого не может быть, ответила она сама себе.

— Но ты жив, — заметила она нарочито прозаическим тоном.

Бенедикт не обратил внимания на ее реплику и продолжал:

— Потом вернулось чувство реальности. Мне казалось, что я лежу уже целую вечность, смотрю, как ты спишь, и думаю: что же я тебе скажу?

— Не надо объяснять… — Мысль о том, что он смотрел на нее, когда она спала, беспокоила ее.

— Ребекка, а вдруг я никогда больше не осмелюсь? — Он улыбнулся сухими губами. — Или опять ослабею, так что уж лучше послушай теперь. Я люблю тебя. Я всегда тебя любил и всегда буду…

Ребекка не могла и предположить, что услышит такие слова. Она онемела, сердце у нее бешено заколотилось. В затянувшемся молчании повисло напряжение, которое она не смела разрядить. Можно ли этому… Но как бы она желала, чтобы это было правдой! И где-то в глубине души впервые засветились огоньки надежды.

— Ребекка! — Бенедикт смотрел на нее умоляющим взглядом, какого она не видела прежде. — Я не прошу тебя любить. Я этого не заслужил, я знаю, но… я думал… — Для такого гордеца он казался сейчас странно неуверенным в себе. — Я помню, я говорил, что отправлю тебя с Даниэлем в деревню, но… Может быть, мы решили бы этот вопрос по-другому… Прошлой ночью я был жестоким, но клянусь, этого никогда больше не случится. Мы могли бы стать хорошей супружеской парой. — Он замолчал, и — вот уж совсем невероятно! — лицо его вспыхнуло. Потом суровая решимость вдруг золотистым огнем озарила его глаза. — Мне так показалось потому, что ты ухаживала за мной, сменила белье, умыла меня… Ни за что не поверю, чтобы ты все это делала, если меня ненавидишь…

— Бенедикт! — перебила она его. — Ведь это ты возненавидел меня за то, что я скрыла от тебя Даниэля. Ты ведь сам это говорил прошлой ночью…

— Ты что, рехнулась? — ужаснулся он. — То, что я бормотал, было совсем другое. Я пытался объяснить тебе о Гордоне. Я помню, что спрашивал тебя, понимаешь ли ты, и ты ответила — «да».

— Я пошутила. Ведь у тебя был бред.

— Что за черт! Ребекка, ты самая несносная, упрямая женщина, какую я когда-либо встречал в жизни.

Вот такого Бенедикта она знает и любит, мелькнуло у нее в голове, когда он приподнялся на локтях.

— Я думаю, что у тебя все еще жар, — пробормотала она скорее про себя, но он услышал.

— Проклятье, женщина, я не в бреду! Я пытаюсь все объяснить тебе. Я пытался это сделать пять лет тому назад, и на прошлой неделе во Франции, и вновь вчера. Но на этот раз я не выпущу тебя из постели, пока ты не выслушаешь и не уразумеешь глупой своей башкой. Тебе понятно? — взревел он.

— Да, Бенедикт, — ответила она осторожно. Один Бог знает, сколько неясного и ранящего душу лежит между ними! Давно пора поговорить, как это делают цивилизованные люди, подумала она, к тому же не следует забывать о Даниэле. Хотя бы ради него она должна выслушать Бенедикта.

— Во-первых, я должен знать, поверила ли ты мне, когда я на прошлой неделе говорил, что писал тебе?

— Да, конечно, и, даже если бы не поверила, твой дядя Жерар все рассказал мне во время свадебного банкета. Он считает, что частично виновен в том, что ты заблуждался насчет смерти Гордона.

— Спасибо Жерару! Но я должен кое в чем тебе признаться. В том письме я тебе сообщил не всю правду.

Она устало оглядела его печальное лицо, уже не желая слушать продолжения.

— Я, пожалуй, начну сначала, с того момента, когда я увидел тебя в первом ряду на лекции… — Он глубоко вздохнул. — Я загорелся. Маленькая, бесподобно сложенная девушка с кукольной фигуркой, ангельским личиком и огромными глазами, полными жизни, — все в тебе пленило меня, а затем я увидел Руперта. Я знал, что ты не можешь быть его женой, и тут же сделал неверное заключение. Потом, когда нас представили друг другу, я не посмел взглянуть на тебя — боялся выставить себя дураком. Ни одна женщина не захватила меня так глубоко. Позднее я не смог отказаться, когда Руперт предложил познакомить нас снова. Когда же он назвал полностью твое имя и фамилию, я был потрясен тем, что судьба сыграла со мной такую злую шутку. Девушка, в которую я влюбился с первого взгляда, принадлежала моему брату.

В душе у Ребекки затеплилась надежда от искренности его тона. Казалось, Бенедикт исповедовался перед самим собой.

— Моя мать рассказала мне о смерти Гордона свою версию, и, как тебе известно, я по глупости поверил ей, хотя Жерар, не входя в подробности, сказал мне, что это был несчастный случай. Так или иначе, прошлого не воротишь, Гордона уже не было на свете четыре года. Но когда я узнал, кто ты такая, я ощутил вину перед ним. Я пожелал возлюбленную моего покойного брата. Я был в замешательстве: мне показалось, что ты и вправду та дьявольская соблазнительница, о которой говорила моя мать. Я использовал Гордона как защиту от своих чувств… Но ты меня околдовала. Я хотел обладать твоим телом и душой. Я пытался избегать тебя, но не смог. У меня не было сомнений, что Гордон попался в твою ловушку: ведь мне самому достаточно было один раз взглянуть на тебя и я был покорен.