Въехав на вершину холмистой гряды, я велела остановиться поезду и подвести мне мою Ласку. Людям разрешила посмотреть назад, полюбоваться стоящим неприступной громадой замком Аламанти и окружающим его селом со старой церквушкой, в которой крестили всех, кто отправлялся со мной, с их домами, крыши которых мог каждый отсюда разглядеть.

— Здесь наш дом, — сказала я во всеобщей тишине главные для всех нас слова. — Здесь нас ждут. Здесь мы нужны. Здесь мы любимы.

И вздох прошелестел над застывшей в благоговейном молчании толпой. Слова мои поразили всех в сердце с большей силой, чем если бы я дала им вдоволь пораспрощаться с близкими в толпе возле замка. Теперь, поняла я, они принадлежат мне больше, чем когда-либо, теперь они надежны, как пара крепких кулаков у хорошего бойца.

Подождав немного, я тронула Ласку каблуками сапог — и поехала вперед — к спуску. Как хорошо, что утром моя временная служанка посоветовала мне одеть в дорогу мужские штаны и кожаную куртку, а не это пышное дурацкое платье, которое все равно бы в карете помялось и выглядело бы изжеванным коровой. В штанах я сидела в седле по-мужски, чувствовала себя уверенной и сильной, способной сразиться с любым негодяем, которых на дороге, знала я по опыту, бродят десятки и тысячи…

В 1597 году от Рождества Христова дорога эта была не так наезжена, как сейчас. И добралась я до вершины этой гряды не так быстро. Ибо шла я пешком, а не ехала в карете, как сейчас, шла быстро, боясь оглянуться назад, где ждал меня гнев отца и позор за совершенное преступление, ибо даже Аламанти не позволено было делать то, что совершила я. Меня гнало вперед желание лишь поскорее убежать из этой долины, скрыться от людей, которые знали меня и любили с давних пор. Потому по сторонам я не смотрела, была занята лишь мыслями о своей несчастной пятнадцатилетней судьбе и о том, что в карманах у меня нет ни одной монетки, а уже хочется есть, и нигде, никто не подаст мне куска хлеба, не даст глотка воды за просто так, ибо никому не скажешь теперь, что я — графиня Аламанти, дочь всесильного и могучего владельца замка, земель и лесов, лишь числящегося вассалом герцога Савойского, а на деле не платящего ему ни налогов, ни воинской повинности. Все это — и отец, и фамильное богатство, и замок, и родовое имя — было для меня потерянным, как казалось, навсегда.

Вот тут — на вон том изгибе дороги — рос граб (темный, изъеденный непогодами пень до сих пор торчит на его месте). Из-за него и выскочили два незнакомца и набросились на меня, идущую со слезами на глазах и в великом горе. Я и ойкнуть не успела, как оказалась спиною на траве с задранным на лицо платьем, а на мне уже устраивался один негодяй, второй же его поторапливал:

— Давай побыстрей. У меня мочи нет.

Тогда я поняла, что меня собираются изнасиловать — и гнев переполнил мою душу.

Нет, я не стала брыкаться и бороться с двумя мужиками. Я пошире раздвинула ноги, но движением зада не давала ему попасть в меня.

— Давай, помогу… — сказала, когда он завопил от нетерпения.

Протянула руку к его фаллосу, приласкала его — мужик аж застонал от удовольствия, а потом вонзила ногти свои в фаллос и в мошонку одновременно, разом почувствовав, как жаркая кровь брызнула мне в ладонь, как обмякло его тело. Мужик закричал, а я выскользнула из-под насильника и встретила бросившегося на меня второго негодяя ударом выставленных вперед пальцев прямо в то место, куда меня учил отец бить врага, если у тебя выбили из рук шпагу. В фехтовальном зале он надевал специальный защитный костюм, когда тренировал меня наносить смертельные удары, — и то порой падал без чувств. У насильника же никакой защиты не было — потому он задохнулся, посерел лицом и рухнул мне под ноги мертвым телом. Вторым ударом я добила того, который все еще корчился на траве, держась руками между ног и истекая кровью.

После этого я обыскала трупы и, обнаружив несколько медяков и краюху хлеба, закусила, отправилась дальше. На душе стало спокойней. Я была даже благодарна убитым мною дуракам за науку. Теперь я была виновна в глазах людей еще и в убийствах, то есть в грехе еще большем, чем совершенном накануне, но, по крайней мере, не таком стыдном, какой мучил меня до этого. Теперь меня будут разыскивать, как убийцу, — и я должна подальше уйти из мест, где меня могут опознать. Словом, я успокоилась. Деньги у меня были, и я знала уже, что и остальные медяки, и серебро, и золото я буду добывать именно таким образом: разбоем и убийствами. Судьба подсказала мне выход. И другого пути у меня нет…

Я не знала тогда, что отец бросился за мной в погоню. Он отправился по этой дороге в одиночку, потому что должен был поговорить, объясниться со мной, уговорить вернуться назад в замок и заверить в своей любви и преданности ко мне, в том, что вины моей он не видит и желает мне помочь. Словом, он впервые в жизни поступил не как истинный Аламанти, а как любящий отец. И поплатился за свой порыв…

Сначала он обнаружил возле старого бука двух потасканного вида мертвецов, в которых сразу признал разбойников шайки Лепорелло, озорующих на границах владений Аламанти и никогда не заходивших на наши земли так глубоко. Увидел разодранный фаллос в руке одного из них — и гнев его утроился.

— Мужчина не должен брать женщину в первый раз насильно, — сказал он мне как-то. — Женщина сама должна выбирать себе мужчину. А мужчина обязан ей подчиниться — и по зову ее глаз добиваться ее. Твоя мать в церкви в тот раз посмотрела на меня так, что я не мог устоять, я схватил ее, я украл ее из-под венца, чтобы поселить в моем замке и держать ее в неге и холе. Ибо так и только так должна жить женщина, вышедшая замуж [1]2. И она бы жила так всю жизнь, если бы могла оставаться той женщиной, которая смотрит на меня такими глазами. Но ее не хватило и на месяц. Я вернул ее мужу, беременной тобой. А потом отправил в дальнее село. Потому что взгляд ее потух, потому что она перестала быть колдуньей для меня. И все Лючии мои поступали так же. Они выбирали меня. Я лишь подчинялся зову их сердец. Когда же сердца их остывали, я покидал их, как покинули твою мать, — одних раньше, других позже, но всегда для всякой вовремя. Они обижались порой. Но это — по недомыслию. Женщины часто думают не сердцем, а брюхом, считая при этом, что думают головой. Многие из Лючий — твоя мать тоже — потом придумывали себе безнадежную любовь и жили до самой смерти с чувством утраты счастья. Но при этом ни одна не винила меня в расставании, ибо сердце и душа их подсказывали им правду: то умирала их любовь.

В тот раз я была еще глупой молодой девчонкой, спросившей, как отец относится к моей матушке, почему все-таки он оставил меня с ней, а не взял к себе, когда я родилась, оттого и вслушивалась лишь в то, что касалось ее и меня. Сейчас же, проезжая мимо старого букового пня, я поняла, что мысль отца была много глубже. Он облек в словесную форму то, что было самой мною спустя время осознано на собственном опыте: насиловать женщин нельзя, а насильников надо казнить самыми жестокими способами.

К примеру, отец поймал одного крестьянина, силой затащившего девушку на сеновал, отчего та повесилась, и казнил следующим образом. Он велел обмазать мерзавцу сокровенные места смолой, а потом поджечь их. Я видела лишь то, что осталось от этого когда-то красивого статного парня: выгоревший до печени живот с вывалившимися наружу полуобуглившимися кишками, яички, распухшие до размера моих двух кулаков и лопнувшие от жара. Насильник, мне рассказали, жил еще более суток, валяясь на обочине дороги, ведущей к церкви, моля прохожих прикончить его. Но крестьяне наши боялись гнева отца, потому лишь отворачивались от обгорелого и проходили быстро мимо.

Эту историю, помнится, я рассказала своим пиратам — едва ли не в первый день, как взяла на себя командование судном. Рассказ потряс этих бродяг и проходимцев — тотчас почти все они согласились, что при наших абордажах и грабежах насилия над женщинами производиться не будет, а если что-то подобное произойдет, то быть насильнику казненным точно таким образом, каким отец мой казнил своего раба. Лишь двое не решилось присягать в этом и, собрав пожитки, сошли на берег…