Но в Бовэ из этих сбивчивых рассказов вынесли твёрдое заключение, что императорская кавалерия брошена вдогонку за королевской армией, что Эксельманс лично с минуты на минуту появится у городских ворот и что придётся встретиться с ним лицом к лицу в самых невыгодных условиях, при полном хаосе, когда солдаты перестали быть солдатами, когда большинство подразделений рассеялись, когда люди падают с ног от усталости-и юнцы и старики, вновь вставшие под знамёна, — когда принцы попали в мышеловку, а король остался один, и черт его знает, где он сейчас обретается! Паника в кратчайшее время охватила гражданское население: как же это так, неужели в Бовэ будут драться? И не на шутку драться: каждому известно, что люди Эксельманса-бравые вояки, это те, что стояли бивуаками и проливали кровь на полях битв по всей Европе, ветераны Революции и уцелевшие после Березины офицеры на половинном содержании, люто ненавидевшие королевскую гвардию, и головорезы, решившие во что бы то ни стало свести счёты с теми, кто изгнал их из армии. Да это же будет бойня, побоище, ареной которого станет Бовэ! И вот уже знать и богачи забираются в свои кареты, а на улицах те, кого господин де Масса именовал «сомнительным элементом», ведут себя нарочито вызывающе; женщины рыдают; патрули мечутся без толку взад и вперёд; каждая рота действует на свой страх и риск, не запрашивая командование, не связавшись с остальными… Все ждут катастрофы…

Кто принёс эту новость графу Артуа? Возможно, первым известили его сына, герцога Беррийского? Неважно. Важно то, что никто уже не сомневался в неизбежном появлении Эксельманса у ворот Бовэ, что никто даже не потрудился проверить слухи, узнать, на чем они основаны. Принцы, в качестве военачальников, приняли их во внимание как вполне реальный факт и решили действовать соответственно. Во все концы полетели приказы: мушкетёры, как наиболее подвижная часть войска, были посланы в разведку впереди остальной королевской гвардии, на дорогу в Кале, а гвардейцам Граммона под командованием Тони де Рейзе поручили охранять арьергард, то есть обеспечить флангами пеших, всех, кого удалось собрать среди отставших, а также повозки, наскоро нагруженные войсковым имуществом, изнемогшими ранеными и больными: на тридцать фургонов, собранных ещё с утра, погрузили волонтёров с их белым штандартомподарком дам-заложниц, ради которого они. по всей вероятности, собирались теперь умереть сидя. К тому же владельцы упомянутых выше фургонов сами правили лошадьми, и на каждом перегоне приходилось сулить им деньги, ибо в противном случае-да гони же вперёд! — возницы без дальних слов поворачивали обратно. Увы, бескорыстное служение французов королевскому дому, видно, и впрямь стало редкостью!

Уж не забыл ли в этой суматохе его высочество граф Артуа, что по его же собственному приказу в Амьен нынче утром был отряжен один из гвардейцев-лазутчиков с целью узнать, надёжен ли путь в этом направлении? Как раз такой вопрос и задал герцог Ришелье, случайно встретив во дворе префектуры полковника Фавье, выходившего от Мармона. Но полковник вместо ответа уставился на Ришелье и вдруг ни с того ни с сего спросил: что это на нем за форма? Вопрос этот в другое время, несомненно, прозвучал бы дерзостью. Однако Эмманюэль Ришелье не усмотрел таковой и спокойно объяснил, что это форма генерала русской армии, а нарядился он так потому, что его платье насквозь промокло и волей-неволей пришлось переодеться. Кто знает, не решил ли уже герцог улизнуть за пределы Франции или, возможно, считал, что войска Александра I, стоявшие в Бельгии, не сегодня завтра перейдут границу? Но вот этот последний вопрос Фавье задать поостерёгся.

— Так как же, полковник, вы мне не ответили… — напомнил Ришелье.

Насколько адъютанту маршала Мармона известно, граф Артуа решил не дожидаться лазутчика, посланного в Амьен. Впрочем, с самого начала было ясно, что никто всерьёз ждать ею и не собирался.

— Если люди Эксельманса подойдут к Бовэ, нам останется только одно: уходить просёлочными дорогами и постараться нагнать королевский поезд в Пуа или в Гранвилье. Нельзя же, в самом деле, рисковать нашим войском и принцами, ожидая какого-то лазутчика. А разумно было или нет посылать лазутчика в Амьен, об этом следовало думать утром.

— Но почему Пуа или Гранвилье? Сколько от Бовэ до Гранвилье?

— Семь с лишним лье, а до Пуа-одиннадцать.

— Вряд ли можно считать это особо надёжной дистанцией.

— Совершенно верно, но другого выхода нет. Где-то надо заночевать. Каждое лье требует огромных усилий. Будем надеяться, что Эксельманс не станет слишком торопиться.

Ведь именно Гранвпльс наметили для ночлега принцев, поскольку в Пуа нет достаточного количества помещений для штабов, а вместе с принцами в Гранвилье войдут арьергардные части, кавалеристы, превратившиеся в пехотинцев из-за отсутствия лошадей, и наиболее уставшие из солдат, а затем рота господина де Дама, рота герцога Граммона и артиллеристы Мортемара; более свежие части проведут ночь в Пуа и постараются пораньше утром установить связь с его величеством королём Людовиком, от которого нет ни слуху ни духу. Впрочем, ещё до прихода волонтёров граф Артуа, который с самого утра находился в крайне нервозном состоянии духа, выслал вперёд в три часа тридцать минут полсотни мушкетёров. Как раз они-то обогнали фургон Бернара и господина Жубера.

Потребовалось около часу, чтобы принять решение, отдать приказы и обеспечить отправку головной части, куда входило большинство серых мушкетёров. Теодор как раз посмотрел на часы на башне св. Петра-было ровно пять. Хорошей рысью одиннадцать лье можно покрыть за три часа, таким образом в Пуа будем между восемью и девятью часами. В соответствии с приказом основная масса войска, сопровождавшего принцев, должна была выступить в шесть часов; им, правда, предстояло сделать на четыре лье меньше. Зато с пешими, которым потребуется на дорогу шесть часов, весь марш окончится только к полуночи. Больных уже грузили в повозки, и Теодор увидел студентов-правоведов, ждавших своей очереди. Сразу было заметно, что эти чересчур экзальтированные молодые люди не привыкли к военной форме, да ещё и форма-то была с чужого плеча. И, проходя мимо этого шумного сборища, Жерико почувствовал, как в душе его поднимается жалость-жалость и раздражение. Все эти мальчуганы-и высокие и низкорослые-отличались той особой худобой, которая свойственна затянувшемуся отрочеству; поэтому, встречая их в Латинском квартале под ручку с тамошними девицами, чувствуешь какую-то неловкость: так и кажется, что они ещё не доросли до таких развлечений. А тут у них волосы всклокочены, оружие волочится по земле, полное отсутствие воинской дисциплины-вернее, просто незнание того, что есть дисциплина… все это делало их пребывание здесь каким-то трагическим ребячеством. Для виду они пытались шутить, но вдруг вы замечали их испуганно вопрошающие глаза.

Если угодно, не такие уж они дети, не моложе, в конце концов, юного Монкора, который с мушкетоном на боку ехал как раз впереди Жерико… такой же худой, так же чем-то напоминает заплутавшегося юного бога. Но хотя Монкор был ровесник бо-пыпинства волонтёров, в плечах он казался гораздо шире. Вот это-то обстоятельство особенно и поразило Теодора: разномастное скопище нс успевших побриться студентиков-у одного отрос белесый пушок, у другого подбородок, казалось, тронут тёмной тушью, впрочем, не так уж густо тронут, — всю эту ораву высоких и низкорослых мальчиков, собравшихся со всей Франции, отличала покатая линия плеч в противоположность окружавшим их мушкетёрам, крепким и физически развитым верховою ездой, охотою, войною, будто эти волонтёры принадлежали к какому-то другому народу. Гвардейцы, как бы они ни разнились друг от друга во многих отношениях, производили в массе своей одинаковое впечатление благодаря росту и развороту плеч. Поразило Теодора и то обстоятельство, что по чьей-то нелепой идее этих юнцов объединили с мушкетёрами, и юнцы эти обращались к мушкетёрам с тревожно-почтительными вопросами, обращались.