как дети к взрослым, а сами кучками или поодиночке сидели на своих выпотрошенных вещевых мешках-уж очень натёрло им спину ремёнными лямками,

— сидели в бессильной позе крайней усталости после двух дней пути: одни спали, уронив голову на плечо соседа, другие, напротив, беспокойно ёрзали, все одинаково грязные, оборванные, так что казалось, будто какой-то неразборчивый барышник согнал сюда на площадь неприглядное людское стадо. Эта картина потрясла Теодора своей глупостью и несправедливостью: и дёрнуло же этих дурачков ввязаться в авантюру, которая не имела к ним никакого отношения, хотя в простоте душевной они видели себя рыцарями без страха и упрёка… А тут речь шла о сведении счётов, тут были офицеры из знатных семейств и офицеры, вышедшие из низов, — прихлебатели Империи и прихлебатели монархии. Вдруг Теодору подумалось, что и его самого с тем же основанием можно упрекнуть за то, что он вмешался в драку, вовсе его не касающуюся. При этой мысли он пожал плечами. Слава богу, он-то уже не мальчишка. Прежде всего, он не строил себе никаких иллюзий, не собирался грудью защищать белый штандарт, вручённый дамами-заложницами. Он, Жерико, следует своей судьбе, отнюдь не считая себя участником крестового похода, и он твёрдо знает, что только в силу чистой случайности завербован одной бандой, выступающей против другой банды. Честь и долг для него отнюдь не эти королевские лилии, не эта белая тряпица с бахромой-нет: просто стыдно переходить в другой лагерь.

Мушкетёры строились в колонны. Их командир Лористон с саблей наголо в сопровождении нескольких офицеров проехал вдоль строя. День клонился к закату, только на западе, в стороне Руана, серенькое небо прорезали широкие оранжевые полосы, и при выходе из города мушкетёры увидели, как вокруг ещё голых деревьев кружат стаи воронья, будто, подстерегая эту колонну на марше, готовятся к богатому пиршеству. Потом шумно пронёсся порыв ветра, и начался дождь.

Луи Мюллеру, эльзасцу родом из Верхнею Отгрота, было всего семь лет, когда его отец-каменотёс погиб в результате несчастного случая: на него опрокинулась повозка, гружённая камнем. Мать, оставшись с пятью ребятишками на руках, отдала сына в обучение к дяде-кузнецу в Нижний Оттрот, и в десятилетнем возрасте мальчик, на удивление крепкий для своих лет, уже умел управляться с мехами, называемыми в просторечии «коровкой»; держал во время ковки ноги лошади, научился пользоваться молотком и ковать железо. В тринадцать лет ему пришлось покинуть кузницу: у дяди подрос собственный сын, и Луи поступил на Клингентальскую мануфактуру, расположенную в долине Лам, в полулье от их родной деревеньки. На Клингентальской мануфактуре он приобрёл навык чуть ли не во всех ремёслах, которыми там занимались; вступил в общество Детей Мэтра Жака, но, когда подходил его черёд отправиться в странствие по Франции, грянула Революция. Тут уже стало не до странствий, товарищи по обществу разбрелись кто куда. В Клингентале наспех переплавляли медные колокола, ковали кавалерийские сабли и штыки для защитников Республики. Но Луи втайне скучал без лошадей, он успел к ним привязаться у дяди.

Ему нравилось брать в руки и разглядывать конские копыта, так непохожие одно на другое, и, уж если из него не получилось кузнеца, он решил стать коновалом. Когда отечество было объявлено в опасности, Луи исполнилось девятнадцать лет, и он поступил в гусары. Фландрия, Нидерланды, итальянская армия, Египет, Австрия… — сбылись его мечты: он стал полковым ковалем, что, впрочем, не помешало ему быть раненным чуть ли не десять раз и не однажды валяться в лихорадке. Вернувшись во Францию-его отправили в нестроевую часть куда-то на Сомму, — он и тут ухитрился пострадать: норовистая лошадь повредила ему колено, и нога перестала сгибаться. Хватит, отвоевался! Ещё когда он находился на излечении в Абвиле, он как-то зимой 1810 года случайно попал в Пуа: увидев кузнечное заведение, забрёл туда, влекомый тоской по любимому делу, и упросил хозяина дать ему подковать разбитую на ноги клячу, которую как раз привели в кузницу. Операцию эту он проделал с таким блеском, что хозяин, чей подручный был взят в солдаты (а помогал ему только мальчишка-ученик по имени Фирмен, которого заставил его нанять «посредник» кузнецов Абвиля, то есть их представитель), умолил хромого остаться при кузне. Мюллер уже давно перерос тот возраст, когда прилично ходить в подручных, но хозяин изнемогал от работы и череды бед, обрушившихся на его голову: сын, служивший матросом в императорском флоте, погиб, а дочка медленно угасала в чахотке. Пил он сверх всякой меры, а Луи легко переносил любое количество «шнапса», как звал он все горячительные напитки подряд на своём французском языке, уснащённом армейскими шуточками и с заметным эльзасским акцентом. И к тому же он оказался отменным любителем колбасы, словно и впрямь был коренным пикардийцем.

У владельца кузницы получилась неприятность из-за самовольного найма помощника, что запрещалось компаньонами по цеху, и кузницу собрались было объявить «проклятой», когда Луи весьма ко времени вспомнил, что был принят в Клингентальский союз подмастерьев и мог это доказать, хотя его «дело» было и не совсем в порядке («делом» подмастерья называли профессиональную книжку, без которой не принимали на работу). Война, уход помощника кузнеца в армию-все это создавало совсем особый случай. Казалось, чего проще послать запрос в Страсбур, которому был подчинён Клингенталь. Но в Абвиле атмосфера накалилась, надо прямо сказать, стараниями одного злобного каретника (каретники считались «детьми» кузнецов), и каретник, как это вскоре стало известно, имел на то свои причины, ибо вторая жена хозяина сбежала из дому с этим негодяем. Вслед за тем пошли слухи, что она погибла во время пожара в какой-то деревушке под Амьеном-происшествие в тех местах более чем рядовое. С цехом поладили, тем паче что каретник, обвинявший Мюллера во всех смертных грехах, улизнул, не уплатив своих долгов «Матери», то есть стал «бегуном». Можно себе представить, какую богатую пищу дал этот случай местным острякам: поладили на том, что выдали «посреднику» пятьдесят франков и спрыснули сговор за обедом у «Матери», которая держала в Абвиле на улице дю Прейель кабачок. Пиршество получилось шумное и весёлое благодаря присутствию военнопленных испанцев: они работали на канале Сен-Валери, а жили в двух шагах отсюда, в казармах. Было это в январе 1812 года.

Но кузнец так и не оправился после бегства супруги; он спивался все больше и больше. Через несколько дней его нашли повесившимся; в петлице у него было воткнуто письмо, в котором он просил прощения у императора за то, что осмелился самовольно расстаться с жизнью, а все добро-кузницу и дом, довольно просторный, — завещал своему помощнику Мюллеру Луи из Оттрота.

Таким образом Луи порывал с Цехом подмастерьев, но вовсе не потому, что стал владельцем кузницы не совсем положенным путём, а по другой причине: дело в том, что в этом краю, как и почти повсеместно, кузнецы мало того, что вошли в Цех лишь недавно, в конце прошлого века, но ещё и воспользовались при этом услугами какого-то предателя, выдавшего им цеховые тайны; другие, правда, утверждали, что помог тут вовсе не предатель, а просто подручный, ставший, подобно Мюллеру, владельцем кузницы-одним словом, действовавший в обход правил, — вот почему кузнецы не признавались другими цехами корпорации и были её пасынками.

«Туи минуло в ту пору тридцать восемь лет, и сила у него была Гюппырская-её не смогли подточить ни болезни, ни горячительнее чапитки, ни осколки ядер. Стси-.^о посмотреть, как он своими ручищами бьёт молотом по наковальне! В эти годы по всей Пикардии началось брожение, народ устал от нескончаемых войн, сменявших одна другую, и Мюллер тем охотнее разделял общее недовольство, что сам не мог вследствие ранений принимать непосредственное участие в боях. Весьма скоро после переезда в Пуа он установил связь со всеми республиканцами не только в городе, но и в окрестностях. И в такой же короткий срок его заведение приобрело отличную репутацию, потому что на всем пути от Парижа до Кале не было ни одного кузнеца, который мог бы сравняться с Мюллером в умении подковать неподатливых или бракованных лошадей. Один передавал эту весть другому, другои-третьему; словно семена по ветру, разнеслась о нем добрая слава. С непостижимой ловкостью прибивал он подкову к самому что ни на есть уродливому копыту. Войдя после хозяина в права наследства. Мюллер сделал Фирмена-хотя тот ещё был мальчишкой-своим подручным, наплевав на правила. К чертям все эти хитроумные выдумки уважаемых подмастерьев! Так-то оно так, но члены Цеха, которые отныне перестали признавать Мюллера „своим“, взглянули иначе на незаконное возвышение юного Фирмена, сразу ставшего кузнецом. Они всячески понуждали мальчишку убраться прочь из кузницы и, натолкнувшись на решительный отказ, как-то вечером подстерегли его и исколотили до полусмерти: перебили нос-словом, изуродовали на всю жизнь, да ещё стали величать его „пролазой“ и „сукой“… а в Пикардии нет худшего оскорбления, чем „сука“, ибо в некоторых корпорациях „при приёме в дело“ новичка заставляют приносить торжественную клятву, что он любой „суке“ до потрохов доберётся.