Потом раздалась песня, и Семен, открыв глаза, привстал на циновке.

Над огромной рекой поднимался золотисто-алый диск. Люди, его вчерашние знакомцы, стояли на коленях на речном берегу и тянули что-то плавное, мелодичное, простирая руки к восходившему светилу. Их было одиннадцать: Сенмут, бритоголовый жрец и девять воинов, включая раненых. Тела погибших в ночной схватке лежали перед ними; все – омытые, в чистых льняных повязках вокруг бедер и пояса, с топориками и иным оружием в окостеневших руках. Но песня живых не походила на заупокойную молитву; скорее то был торжественный гимн, которым приветствуют божество.

Прищурившись, Семен посмотрел на солнце и широкую реку, сверкавшую расплавленным изумрудом, затем, повернув голову, взглянул на запад. Туда уходила холмистая степь; высокие травы чередовались с деревьями, кое-где торчали вихрастые кроны пальм, а у берега, прямо в воде, тянулось к небу незнакомое растение, напомнившее о камышовых зарослях. Степь была не безжизненной – он различил вдалеке стадо быков или антилоп, за которым, ныряя в травах, скользили гиены. Чуть левее, у подножия холма, заросшего деревьями, кормился жираф, едва различимый на фоне пятен света и тьмы, а где-то у горизонта перемещались серые тени – может быть, носороги или слоны. Непривычный пейзаж для человека, рожденного в северных краях, и в то же время знакомый, виденный не раз на картинах и в фильмах, описанный в книгах и учебниках.

Африканская саванна… Семен уже не сомневался, что видит ее такой, какой она была две, три или четыре тысячи лет тому назад, а это значило, что ему доведется узреть и многие другие чудеса. Александрию и Мемфис, Фивы и Гизу, дворцы, воздвигнутые фараонами или царями династии Птолемеев, храмы в Карнаке и Луксоре, святилища богов и статую Большого Сфинкса, пирамиды, гробницы и Город Мертвых… То или иное, смотря в какую эпоху он попал…

Чувство невероятности свершившегося вдруг пронзило его, заставило скорчиться на циновке, уткнуться лбом в колени и плотно зажмурить глаза. Но мир от этого не изменился; невероятное вторгалось в разум с птичьим щебетом, шелестом волн и трав, гимном, что пели люди, с солнечным теплом и мягкими порывами ветра. Мир будто пытался доказать, что он не иллюзия, а реальность – единственная реальность, что окружает потерянного в прошлом человека. Смириться с этим было не просто – так же не просто, как представить Землю без компьютеров и телевизоров, без железных дорог, автомобилей, самолетов, гигантских мегаполисов, космических станций и прочих свидетельств цивилизации. И, в то же время, без ядерных бомб, смертельных вирусов и газов, экологических катастроф и чеченского рабства…

Но прошлое держало крепко, и Семен, сцепив зубы и ощущая смертную тоску, глухо застонал. Он находился в позе эмбриона, с прижатыми к груди коленями, минут шесть или семь, и не заметил, как прекратилось пение. Чья-то рука легла на его плечо, и, вскинув голову, он увидел, что рядом стоит Сенмут. Его глаза были полны тревоги и сочувствия.

Он произнес то слово, которое, как думалось Семену, означало «брат», затем протянул чистую одежду и помог облачиться в нее. Льняная туника, сандалии, пояс с длинным бронзовым кинжалом, серебряный браслет и ожерелье… Вероятно, все это принадлежало Сенмуту – ткань была тонкой и мягкой, браслет – тяжелым, а пояс украшала пряжка в форме львиной лапы. Одевает, как вельможу… – мелькнуло у Семена в голове.

Выпрямившись, он бросил взгляд на место вчерашнего побоища. Там, среди измятой окровавленной травы, переломанных копий, дубин и расколотых масок, валялись три десятка трупов, одни – пронзенные стрелами, другие – с разбитыми черепами или с ранами от топора и кинжала. Мертвецы были чернокожими, губастыми, с плоскими носами и курчавой шевелюрой; над ними уже кружили стервятники, а в травянистых зарослях слышалось нетерпеливое повизгивание гиен.

Заметив, куда он смотрит, Сенмут вытянул руку к телам погибших и произнес с явным презрением:

– Куш! Нехеси! – Затем он коснулся своей груди, плеча Семена, кивнул в сторону воинов и гордо добавил: – Та-Кем! Роме!

Та-Кем… Черная Земля, как называли египтяне свою родину… А Куш – страна кушитов, арабская Нубия, часть современного Судана… На современности мысли Семена споткнулись, ибо она являлась сейчас далеким будущим – не более чем миражом, в котором смутным фантомом маячили Судан, Египет, Россия и другие страны. В этом мире не было ни Египта, ни Судана, а были Та-Кем и земля Куш. Не было также и Нила, а был Великий Хапи.

Поглядев на реку, Семен промолвил:

– Хапи!

Это короткое слово привело Сенмута в радостное возбуждение; что-то невнятно выкрикнув, он подозвал жреца, знаком попросил Семена повторить сказанное и, размахивая руками, принялся в чем-то убеждать бритоголового. Тот в сомнении щурил маленькие глазки, но, наконец, кивнул, коснулся свисавшего с шеи амулета и пропел пару мелодичных фраз. О чем они толковали, казалось Семену тайной за семью печатями, но в речах молодого вельможи мелькнуло понятное слово – Инени. Так Сенмут обращался к жрецу, и это являлось несомненно именем, знакомым по какой-то книге – какой, в точности не вспоминалось.

Семен шагнул к бритоголовому и, заглянув в его лицо, произнес с вопросительной интонацией:

– Инени? – Он показал на себя, на предполагаемого брата и снова на жреца: – Сенмен и Сенмут. А ты – Инени?

Брови жреца изумленно приподнялись; видимо, он решил, что странный человек, явившийся из ночного мрака и перебивший банду кушитов, узнает его. Но изумление было недолгим; бросив короткую фразу Сенмуту, Инени показал на воинов, уже готовивших еду, затем – на судно, что покачивалось у берега.

С губ вельможи слетел короткий возглас – видимо, знак согласия. Сжав локоть Семена сильными пальцами, он подтолкнул его к кораблику и улыбнулся – мол, не тревожься, братец, все будет в порядке. Улыбка преобразила Сенмута; дрогнули холмики щек, сверкнули белые зубы на смуглом лице, и Семен вдруг ощутил, что верит этому человеку, верит так, будто тот и в самом деле оказался его потерянным и вдруг обретенным родичем. Однако доверчивость – плохой руководитель, тут же напомнил он себе и чертыхнулся, подумав о недоброй памяти Кеше Муратове.

Вслед за жрецом он поднялся на палубу барки и скользнул под навес из пальмовых листьев. Это помещение не поражало роскошью; слева и справа зияли входные проемы между тростниковых плетеных стен, пол был покрыт циновками, в двух углах лежали шкуры и спальные подставки для головы в форме полумесяца, а кроме этого имелась еще пара сундуков. Один – из черного дерева, с резным солнечным диском на крышке, другой – из розового, с изображением плывущей по Нилу ладьи. Пахло в каюте приятно, то ли ладаном, то ли миррой; висевший в воздухе аромат будил воспоминание о сумраке церквей и поднимавшемся над аналоем благовонном дыме.

Семен и Инени уселись напротив друг друга, и вскоре юный черноглазый воин доставил завтрак: мед, вино и свежие лепешки, испеченные в костре. В левый проем, служивший входом в эту каютку, Семен наблюдал, как едят воины, то и дело оглядывая степь, не снимая поясов с оружием. Двое закончивших трапезу раньше других поднялись, схватили луки и разошлись в стороны, на сотню шагов от костра. Сенмут что-то крикнул им вслед, затем послал в дозор еще одного солдата – видимо, опасался, что нападение кушитов может повториться.

Отчего бы им не уплыть от этих берегов? – подумал Семен, расправляясь с лепешками. Может, кого-то ожидают? Или дело какое-то есть?

Заботься о своих делах, напомнил он себе, и перевел взгляд на непроницаемую физиономию Инени. Ситуация была фантастическая, из тех, когда встречаешь инопланетного пришельца либо призрак Синей Бороды со свитой замученных жен. В самом деле, вот сидит Семен Григорьевич Ратайский, тридцати пяти лет от роду, петербургский ваятель с высшим художественным образованием, не чуждый, однако, технического прогресса – он и дизайн компьютерный освоил, и машину водит как прирожденный гонщик, и в моторе не прочь покопаться… сидит, словом, этот беглец с Кавказских гор и вкушает завтрак с египетским жрецом из храма Амона или Осириса… макает в мед лепешку и смотрит на просторы Великого Хапи или, к примеру, на древнюю степь с жирафами и антилопами… И как же он здесь очутился, этот Семен Ратайский? Не во сне, не по причине душевной болезни, а в твердой памяти и добром здравии?