Препарат нередко нарушал его душевное равновесие: будучи слишком сильным (или, возможно, попросту слишком незамысловатым) для того, чтобы получать удовольствие от пребывания в тени, эго стрелка сползало, точно шкурка, создавая мишень для более тонких чувств, щекотавших Роланда, как кошачьи усы. Но нынче стрелок чувствовал, что вполне спокоен. Это было хорошо.

Ступив на поляну, он прошел прямиком в кольцо и остановился, позволяя мыслям течь свободно. Да — прежние ощущения возвращались, но сильнее, быстрее; кричащая зелень травы била в глаза; казалось, если наклониться и вытереть об нее руки, выпрямишься с позеленевшими пальцами и ладонями. Стрелка так и подмывало провести эксперимент, но он поборол это проказливое желание.

Однако прорицательница не подавала голоса. Чувственный трепет не возникал.

Стрелок подошел к алтарю и немного постоял возле него. Теперь связно мыслить стало почти невозможно. Зубы казались чужими. Мир был чрезмерно напоен светом. Стрелок взобрался на алтарь и лег. Его сознание превратилось в джунгли, полные диковинных растений-мыслей, каких он никогда не видел и даже не подозревал об их существовании — в ивовые джунгли, растущие по берегам мескалинового ручья. Небо было водой; Роланд парил, зависнув над ней. Эта мысль вызвала головокружение, показавшееся далеким и незначительным.

В памяти воскресла строфа старинного стихотворения, но на сей раз не колыбельной, нет; мать Роланда страшилась наркотиков и настоятельной потребности в них (так же, как боялась Корта и нужды в этом лупцевателе мальчишек); эти стихи пришли из расположенных на севере пустыни Пещер, где люди еще жили среди машин, которые, как правило, не работали… а если работали, то иногда пожирали людей. Строчки вертелись в голове, напомнив (ни с того, ни с сего — типично для стремительного тока мескалина) снегопад внутри шара, что был у Роланда в детстве, таинственный и полу-придуманный:

В нависших над алтарем деревьях были лица. Стрелок рассеянно, но увлеченно наблюдал за ними. Вот извивающийся зеленый дракон. Вот дриада, манящая к себе руками-ветками. Вот обросший слизью живой череп. Лица. Лица.

Травы на поляне вдруг всколыхнулись, всплеснули и поникли.

Иду.

Я иду.

Неясное волнение плоти. Как же далеко я ушел, подумал стрелок. От Сьюзан, с которой лежали в сладком сене, к такому.

Она прижалась к нему сверху — тело, сотканное из ветра, и грудь — нежданное благоухание жасмина, розы, жимолости.

— Ну, пророчествуй, — сказал стрелок. Рот казался полным металла.

Вздох. Едва слышное рыдание. Стрелку чудилось, будто его гениталии обнажились, затвердели. Над головой, за лицами в листве, виднелись горы — безжалостные, грубые, очень зубастые.

Тело двигалось подле Роланда, боролось с ним. Стрелок почувствовал, как руки сжимаются в кулаки. Она ниспослала ему видение Сьюзан. Это Сьюзан была над ним, прелестная Сьюзан у окна, та, что поджидала его, распустив волосы по плечам и спине. Роланд запрокинул голову, но призрачное лицо последовало за ним.

Жасмин, роза, жимолость, старое сено… запах любви. Люби меня.

— Пророчествуй, — проговорил он.

Прошу тебя, всхлипнула прорицательница. Не будь холодным. Здесь всегда так холодно…

Руки скользят по его телу, делают что-то, разжигают в нем огонь. Тянут. Утягивают. Черная расщелина. Распутница, каких не видел свет. Влага, тепло…

Нет. Сушь. Холод. Бесплодие.

Имей хоть каплю милосердия, стрелок. Ах, прошу тебя, умоляю, окажи мне любезность! Сжалься!

А ты сжалилась бы над мальчиком?

Над каким мальчиком? Никакого мальчика я не знаю. Мне нужны не мальчики. О, прошу тебя.

Жасмин, роза, жимолость. Сухое сено с призрачным запахом летнего клевера. Масло, сцеженное из древних урн. Мятеж: плоти! плоти!

— После, — сказал он.

Сейчас. Прошу тебя. Сейчас.

Роланд позволил рассудку, этому антиподу чувств, оплести ее своими кольцами. Висевшее над ним тело неподвижно застыло и словно бы издало пронзительный крик. Между висками стрелка произошло короткое, злое перетягивание каната — веревкой, серой и волокнистой, был его рассудок. Долгие секунды тишину нарушал лишь тихий шорох его дыхания да слабый ветерок, от которого зеленые лица в кронах деревьев двигались, подмигивали, гримасничали. Птицы точно вымерли.

Хватка суккуба ослабла. Снова послышались всхлипы. Следовало поторапливаться, не то дьяволица покинула бы его. Остаться теперь означало истощить свои силы — для нее, возможно, это равнялось смерти. Стрелок уже чувствовал, как она отдаляется, стремясь покинуть каменное кольцо. Ветер гнал по траве рябь, складывавшуюся в измученные узоры.

— Пророчество, — выговорил он: бесцветное существительное.

Слезный, утомленный вздох. Стрелок даровал бы ей милость, о которой она просила… если бы не Джейк. Опоздай стрелок прошлой ночью хоть сколько-нибудь, он нашел бы Джейка мертвым или безумным.

Усни же.

Нет.

Так погрузись в полудрему.

Стрелок обратил взор вверх, к выглядывавшим из листвы лицам. Там, к его крайнему изумлению, разыгрывалось представление. Перед ним вздымались и гибли миры. У края сияющих песков, где вечно и тяжко трудились в малопонятном электронном неистовстве машины, воздвигались империи. Империи приходили в упадок и рушились. Вращавшиеся подобно бесшумной жидкости колеса замедляли движение, начинали скрипеть, визжать, останавливались. Под густо усеянными звездами темными небесами, похожими на пласт самоцветов, песок забивал нержавеющую сталь сточных канав концентрических улиц. И сквозь все это дул предсмертный ветер перемен, принося аромат корицы — запах позднего октября. Стрелок наблюдал за сдвинувшимся с места миром.

В полудреме.

Три. Число твоей судьбы.

Три?

Да, три, мистическое число, стоящее в сердце мантры.

Три?

Мы зрим не все, и сим помрачается зерцало прорицанья…

Покажи, что можешь.

Первый молод, темноволос. Он — на грани грабежа и убийства. Им владеет демон. Имя же демону — ГЕРОИН.

Что это за демон? Я не знаю его даже по детским сказкам.

«Мы зрим не все, и сим помрачается зерцало прорицанья». Существуют иные миры, стрелок, и иные демоны. Воды сии глубоки.

Второй?

Вторая прибудет на колеснице. Разум ее — сталь, но сердце и взор мягки. Более я ничего не вижу.

Третий?

В оковах.

Человек в черном? Где он?

Близко. Ты будешь говорить с ним.

О чем мы будем говорить?

О Башне.

Мальчик? Джейк?

…

Расскажи о мальчике.

Мальчик — твои врата к человеку в черном. Человек в черном — твои врата к троим. Трое — твой путь к Темной Башне.

Как? Как это может быть? Почему суждено, чтобы было так?

Мы зрим не все, и сим помрачается зерцало…

Будь ты проклята.

Ни один бог не проклинал меня.

Нечего смотреть на меня свысока, Тварь. Я сильнее тебя.

…

Тогда как тебя называть? Звездной Шлюхой? Блудницей Ветров?

Есть такие, кто питается любовью, посещающей древние жилища… даже в нынешние печальные и зловещие времена. Есть такие, стрелок, кто питается кровью. Даже, по моему разумению, кровью юных мальчиков.

Возможно ли уберечь его?

Да.

Как?

Брось все, стрелок. Снимитесь с лагеря и поверните на запад. На западе все еще есть нужда в людях, зарабатывающих на жизнь пулей.

Револьверы отца и предательство Мартена обрекли меня на этот путь.

Мартена больше нет. Человек в черном пожрал его душу. Ты знаешь это.

Клятва дана.

Тогда ты проклят.

Ну, бери свое, стерва.

Пыл желания.

Тень качалась над ним, обволакивала. Внезапный экстаз, нарушенный лишь плеядой боли, едва различимой, но яркой, точно побагровевшие от изнеможения древние звезды. В высочайший миг соития перед стрелком, непрошенные, возникли лица: Сильвия Питтстон, Алиса — женщина из Талла, Сьюзан, Эйлин, сотни других.