Кеннерли был беззуб, неприятен и страдал от засилья дочерей. Пара девчонок-подростков поглядывала на стрелка из пыльного сумрака сарая. В грязи радостно пускал слюни младенец женского пола. Взрослая дочь — светловолосая, чувственная замарашка — с задумчивым любопытством наблюдала за ними, набирая воду из стонущей колонки подле строения.

Конюх встретил стрелка на полпути от улицы ко входу в свое заведение. В его манере держаться ощущались колебания между враждебностью и неким малодушным раболепием, какое встречается у дворняг, живущих при конюшне и слишком часто получающих пинки.

— Заботимся, заботимся о нем, — сообщил он и, не успел стрелок ответить, как Кеннерли накинулся на дочь: — Пошла, Суби! А ну давай прямым ходом в сараюшку, леший тебя возьми!

Суби хмуро поволокла ведро к пристроенной сбоку сарая убогой хибарке.

— Ты говорил о моем муле, — сказал стрелок.

— Да, сэр. Давненько я не видал мулов. Было времечко, их не хватало, и дикими же они росли… но мир сдвинулся с места. Ничего я не видамши, окромя нескольких коровенок, да лошадей, что возят дилижансы, да… Суби, Бог свидетель, выпорю!

— Я не кусаюсь, — любезно сообщил стрелок.

Кеннерли едва заметно раболепно съежился.

— Не в вас дело. Нет, сэр, не в вас. — Он широко ухмыльнулся. — Просто она с придурью, такая уж уродилась. Бес в ней сидит. Никакого сладу с девкой. — Глаза старика потемнели. — Конец света подходит, мистер. Знаете, как в Писании: «Чада не станут повиноваться родителям своим, и на толпы найдет чума».

Стрелок кивнул и показал на юг:

— Что там?

Кеннерли ухмыльнулся, показав десны и редкие, расположенные попарно зубы.

— Поселенцы. Трава. Пустыня. Что ж еще? — Он мерзко хихикнул и смерил стрелка холодным взглядом.

— Пустыня большая?

— Большая. — Кеннерли старался выглядеть серьезным. — Может, три сотни миль. Может, тысяча. Это я вам, мистер, не скажу. Ничего там нету, кроме бес-травы да еще, может, демонов. Туда ушел тот другой мужик. Который поставил Норти на ноги, когда он занемог.

— Занемог? Я слыхал, он умер.

Ухмылка не сходила с губ Кеннерли.

— Ну, ну. Может, и так. Но мы же взрослые люди, верно?

— Однако в демонов ты веришь.

Кеннерли казался оскорбленным.

— Это ж совсем другое дело.

Стрелок снял шляпу и утер лоб. Воздух пронизывали жаркие лучи солнца, подобного мерно бьющемуся раскаленному сердцу. Кеннерли этого словно бы не замечал. Малышка в жидкой тени конюшни с серьезным видом размазывала грязь по лицу.

— А что за пустыней, не знаешь?

Кеннерли пожал плечами.

— Кто-нибудь, может, и знает. Пятьдесят лет назад, говаривал мой старик, там ходили дилижансы. Его послушать, там горы. Другие толкуют, океан… зеленый океан со всякими чудищами. А кой-кто болтает, что край света. Будто ничего там нету, окромя огней да еще лика Божьего, и рот у него открыт, чтобы поглотить их.

— Бред, — коротко объявил стрелок.

— Ясное дело! — радостно выкрикнул Кеннерли и вновь раболепно съежился, переполняемый ненавистью, страхом и желанием угодить.

— Смотри, чтоб о моем муле не забывали. — Стрелок кинул Кеннерли еще одну монету, и Кеннерли поймал ее на лету.

— Уж будьте уверены. Решили подзадержаться?

— Думаю, можно.

— Элли-то куда как мила, коли хочет, верно?

— Ты что-то сказал? — отстраненно спросил стрелок.

В глазах Кеннерли двумя встающими из-за горизонта лунами внезапно забрезжил ужас.

— Нет, сэр, ни словечка. А коли сказал, так прощенья просим. — Конюх заметил высунувшуюся из окна Суби, проворно развернулся и накинулся на нее: — Вот ужо я тебя вздую, неряха! Богом клянусь! Вот я…

Стрелок зашагал прочь, сознавая, что Кеннерли повернулся и смотрит ему вслед, отдавая себе отчет, что, резко обернувшись, может застать проступившее в лице конюха выражение его подлинных чувств безо всяких примесей. Он махнул на это рукой. Было жарко. Пустыня? Сомнений не вызывали лишь ее размеры. Да и сцена в поселке еще не была сыграна до конца. Еще нет.

Когда Шеб пинком распахнул дверь и с ножом в руке переступил порог, они были в постели.

Четыре дня, проведенные стрелком в городе, пролетели в мерцающей дымке. Он ел. Он отсыпался. Он спал с Элли. Он обнаружил, что она играет на скрипке, и заставлял ее играть для себя. Сидя у окна в молочном свете раннего утра — просто профиль, ничего больше — Алиса, сбиваясь, наигрывала что-то, что могло бы быть недурно, если бы ее учили. Стрелок ощущал растущую (но странно рассеянную) привязанность к женщине и думал, что, возможно, это и есть ловушка, расставленная ему человеком в черном. Он читал старые журналы — сухие, истрепанные, с выцветшими картинками. И очень мало задумывался о чем бы то ни было.

Как маленький тапер поднялся по лестнице, стрелок не услышал — его рефлексы ослабли. Но и это не казалось важным, хотя в другое время и в другом месте испугало бы не на шутку.

Элли лежала в чем мать родила, простыня сползла под грудь — они готовились заняться любовью.

— Пожалуйста, — говорила она. — Я хочу, как раньше, хочу…

Дверь с треском распахнулась и тапер, смешно выворачивая колени внутрь, ринулся к своей цели. Элли не закричала, хотя Шеб держал в руке восьмидюймовый мясницкий нож. Пианист издавал какие-то невнятные булькающие звуки, точно человек, который тонет в ведре с жидкой грязью. Летела слюна. Он обеими руками опустил нож; перехватив запястья тапера, стрелок выкрутил их. Нож отлетел. Шеб издал высокий скрипучий звук сродни визгу ржавых дверных петель. Руки затрепыхались, как у марионетки — оба запястья были сломаны. Ветер бросал в окна песком. Висевшее на стене немного неровное, мутноватое зеркало Элли отражало комнату.

— Она была моя! — Шеб зарыдал. — Сперва она была моя! Моя!

Элли посмотрела на него и вылезла из кровати. Она завернулась в халат, и стрелок ощутил укол сочувствия к человеку, который, должно быть, видел себя выходящим с дальнего конца своих былых владений. Шеб был попросту маленьким человечком, вдобавок лишенным мужских достоинств.

— Ради тебя, — всхлипывал Шеб. — Только ради тебя, Элли. Вначале была ты, и все это было для тебя. Я… ах, Господи, Боже милостивый… — Слова растворились в пароксизме невнятицы, завершившемся слезами. Тапер раскачивался, держа сломанные запястья у живота.

— Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Дай-ка посмотрю. — Алиса опустилась рядом с ним на колени. — Сломаны. Шеб, осел ты, осел. Неужто ты не знаешь, что никогда не был сильным? — Она помогла пианисту подняться. Тот попытался закрыть лицо руками, но они не повиновались ему, и Шеб, не таясь, заплакал. — Пойдем к столу, погляжу, что можно сделать.

Она отвела его к столу, достала из дровяного ларя дощечки для растопки и приспособила Шебу к запястьям. Шеб против собственной воли слабо всхлипывал и ушел, не оглянувшись.

Элли вернулась в постель.

— На чем мы остановились?

— Нет, — сказал стрелок.

Она терпеливо проговорила:

— Ты же знал это. Тут ничего не поделаешь. Что еще здесь есть? — Она коснулась его плеча. — Но я рада, что ты такой сильный.

— Не сейчас, — сипло сказал он.

— Я могу сделать тебя еще сильне…

— Нет, — оборвал он ее. — Этого ты не можешь.

Вечером следующего дня трактир был закрыт. Настало то, что в Талле считалось днем отдыха. Стрелок отправился в крохотную покосившуюся церковь у погоста, а Элли тем временем мыла сильным дезинфицирующим средством столы и полоскала трубки керосиновых ламп в мыльной воде.

Спустились странные лиловые сумерки. Освещенная изнутри церковь от дороги казалась очень похожей на топку.

— Я не пойду, — коротко сказала Элли. — Та женщина проповедует пагубную веру. Пусть туда ходят уважаемые люди.

Стрелок стоял на паперти, укрывшись в тени, и заглядывал внутрь. Скамей не было, и паства стояла (он увидел Кеннерли с выводком; владельца местной убогой галантерейной лавки Каснера и его жену с костлявыми боками; нескольких «городских» женщин, которых он прежде ни разу не встречал и, к своему удивлению, Шеба). Собрание отрывисто, а капелла, исполняло гимн. Он окинул любопытным взглядом громадную женщину на кафедре. Элли сказала ему: «Она живет одна и мало с кем видится. Выходит только по воскресеньям, чтоб раздуть адское пламя. Звать ее Сильвия Питтстон. Она полоумная, однако порчу на них навела, сумела. А им это по вкусу. Им того и надо!»