Он вдруг оказался возле стоящего в дальнем углу маленького холодильничка, с метр высотой. Я вообще раньше принимал этот агрегат за тумбочку. Миг — и оттуда, из освещенного тусклой лампочкой нутра явилась запотевшая бутылка водки «Командор», а затем — неприхотливая, но обильная закуска.

— Это с какой радости? — ошалел я.

— Радости? — уставился на меня Юрик. — Ты что, родной, забыл, какое сегодня число?

— Семнадцатое августа. А что?

Осоргин одарил меня долгим и внимательным взглядом. Как будто ледяные иголочки, выползая из его глаз, кололи мне кожу на лице. И я, конечно, вспомнил. Семнадцатое августа! Кровавый и бессмысленный штурм Дальнегорска, танки на Заводской площади… невнятица газетных заголовков. Годовщина, однако.

— Извини, Юр, совсем из головы вылетело, за нашей-то суетой… Грустная дата.

— Куда уж веселее, — кивнул Юрик и резко свинтил бутылке жестяную пробку. — Отметить надо. Помянуть ребят. Ты не бойся, тебя я спаивать не буду. День завтра сложный, боевой… а ты, объективно говоря, по этой части не силен. — Он постучал ногтем по горлышку бутылки. — Так что глотни символически. А я уж… Расслабиться, короче, надо.

Он разлил водку по стаканам в неравной пропорции — мне на два пальца, себе — почти до края.

— Ну давай! Пусть им всем земля будет пухом, кто там остался. И гореть в аду тем, кто все это дерьмо затеял!

Мы выпили одновременно. Водка обожгла горло, но я не обратил на это внимания. Заботливый Юрик, однако, сейчас же накормил меня огурцом.

— Давай! Кушай хорошо, утром чтобы ни следов. А то представь, что Стогова о нас подумает… Блин… О каких мы глупостях. Там все было иначе… Там таких Стоговых…

На этот раз он пьянел быстро. Видно, душа просила. Глаза его блестели, речь сделалась отрывистой.

— Думаешь, я тот мост забыл? Фигли… Он же мне снится, понимаешь? Часто… Ты должен понимать, тебя тоже обожгло. Я ж тогда молодой был… Прапорщик. С флота уже уволился, остался на сверхсрочную. Переподготовку прошел… У нас спецподразделение было. Знаешь, держали когда-то таких универсалов на границах с капстранами. Преследование по берегу, по морю… Хоть в космосе, хоть у шайтана в жопе… Вот. Я и еще восемь ребят, срочников, но тоже не очкастых плоскостопиков. Мы сторожили границу, мы знали как оборонять, но нападение… Ну вот, и когда наши руководящие крысюки начали свой «дранг нах остен», нас как раз и бросили, типа прикрывать пехоту. Ты прикинь, у нас специализация — оборона, в землю чтобы зубами и держаться, пока регулярные части не подойдут. А нас туда, в наступление — типа вы там близко, фактор внезапности и все дела!

Он добавил извилистое матросское выражение и снова плеснул себе в стакан. Махнул, зажевал соленым помидором и продолжал:

— И смотри — кинули они в наступление пехтуру, пацанов-салажат, ни фига не обученных. Те и ломят грудью, а мы сзади, прикрываем типа. То есть зачищаем. Знаешь, как? Знаешь. Чуть где в окне шевельнется что — гранату. Подвал — и туда гранату. У родины боеприпасов много, чего жалеть, да? К вечеру никто и не шевелился. А мальчишки гибнут, косяками. А мы идем и подбираем тела. Весело, да? Те-то, ублюдки, они уже смылись, по горам своим засели… кроме тех, что с генералами нашими водку пьют и гешефты перетирают… А тут крови… Ты поверишь, я потом уже, когда вернулся, сдвинулся слегка. Руки по десять раз в день мыл, всё запах мерещился. И сны… И тот мост… Они ведь к нам тогда бежали… а расстояние большое, сходу не разберешь. Да и не приучены мы разбирать, у нас же рефлексы… Ну и засадил со всей дури… из миномета… и мост в клочья, и…

Он с такой силой сдавил стакан, что я испугался — сейчас раздавит и порежется осколками. Но обошлось. То ли стаканы у Юрика повышенной устойчивости, то ли сам он не настолько уж потерял самоконтроль. И все же надо было увести его от слишком уж опасных воспоминаний. Еще немного — и он полезет в мою заимствованную душу.

— Слушай, а как получилось, что ты в «Струну» попал? Как я понимаю, ты один из первых?

Осоргин задумчиво посмотрел на стакан в своей руке, на почти допитую бутылку. Помотал головой.

— Да, мне тоже хватит… А насчет «Струны». Да, так вот получилось. Уволился я из рядов, после Дальнегорска. И контузия была, и вообще… ну ты понял. Поехал домой к себе, в Южный. Ну а там встретил человека. Вот именно — человека! — он выделил голосом это слово. — Ну, узнал про всякое такое… Тогда ведь ничего еще у нас не было. Только Струна, да несколько одиночек, сбившихся в стаю… Решали местные вопросы. Потом уже сегменты в других городах появились, первые приюты тогда же… Потом все стало организовано… как видишь, даже слишком… Поначалу всерьез нас не принимали. КПН, ясное дело, рыл, но эти-то люди мудрые, всего насмотрелись, таких «секретных материалов», что никаким янки не снилось. Поняли, что лучше с нами дружить, тем более, ничего вредного мы вроде как не хотим. А вот «братва» долго не верила. Потом уж догнала, что со Струной шутки плохи, но у них мысли на одну тему настроены — как бы бабла срубить, — Юрик ухмыльнулся. — Союзы нам предлагали, на «стрелки» звали, в киллеры, прикинь, переманивали… Кое-кто командовать даже пробовал. Один пахан так и сказал: «Пацаны, ну вы ж втыкаете, такое своевольничать — это ж не по понятиям!» Покойник держал в Южном порнобизнес…

Было в нем что-то от героев детских книжек — героев, которых в нормальной, взрослой жизни не бывает. Вот ведь, кажется, простой мужик, сидит в мятой майке, водку пьет, а прозвенела у него внутри какая-то струнка — и готово дело, хату покинул, пошел воевать. Нутряная какая-то, былинная сила жила в нем. И не от Высокой Струны питалась эта сила, сейчас я чувствовал это совершенно явственно. Такой вот Илья-Муромец тридцать три года валяется на печи, а потом как встанет — горы свернет и всем темным силам даст прикурить «Беломора». А после сядет пить горькую, потому что тесно ему в наших земных рамках, тесно и безысходно. Рубит он чудищу поганому головы, а те отрастают в геометрической прогрессии…

— Ты пойми, — сказал он вдруг совершенно трезво, — всё у нас гораздо сложнее, чем кажется. Это многие понимают, это даже Старик понимает. Его многие недооценивают, считают «логотипом фирмы», этаким дедушкой в маразме — а он ведь всё знает, он всё видит… С ним пытаются заигрывать, им хотят вертеть-крутить, только хрен им… Он еще держит вожжи… Пока еще держит… И понимает, как запутался. Пожалуй, только он один и понимает.

«А как же ты?» — чуть было не спросил я, но вовремя удержался.

— А, ладно! Не в раковину же выливать, — вдруг рассмеялся Осоргин наполнил стакан остатками водки. Залпом жахнул, выдохнул и повернулся ко мне:

— Будешь говорить со Стариком — не забудь, что я сказал. Пригодится. Понял?

Я кивнул. Что еще оставалось? Хотя о каком Старике идет речь, и почему это с ним надо говорить, я упорно не понимал. Кто-то из высшего руководства? Может, спросить у Лены? А еще лучше не спрашивать… Сколько раз убеждался: язык мой — враг мой…

— Ты как, Костя? В норме? — Юрик подошел ко мне, присел на корточки, всмотрелся в мои глаза. — Плывешь уже, чую. Так что иди-ка ты спать, завтра с утра в бой. Сделаем мы эту дамочку, не боись. И пацана выручим, и вообще… прорвемся, Костян! Ты иди… а я тут посижу, кузнечиков послушаю… чувство такое, знаешь… как перед расстрелом…

Он был хорош — причем сразу и во всех смыслах. И пожелав спокойной ночи, я удалился. И еще стоя на пороге, понял, что пожелал невозможного.